Я правда не знаю попадает ли она в разряд евреи, но куды там известной девице.
Луиза Кессених родилась в 1786 году в городе Ханау, в Пруссии. Еврейка по происхождению, она в 19-летнем возрасте перешла в христианство, получила имя Луиза и вышла замуж за лютеранина Графемуса, служившего подмастерьем у ювелира. Луиза вносила лепту в семейный бюджет, вышивая бисером. У супругов родились сын и дочь.
В 1809 году муж Луизы уехал в Россию; там он поступил добровольцем в русский уланский полк и затерялся в водовороте войны. Через четыре года молодая жена решила его отыскать. Оставив детей на попечение родственников, она скрыла свой пол и вступила добровольцем во 2-й Кенигсбергский уланский ополченский полк генерала Блюхера. Воевала она храбро, несколько раз была ранена и к концу войны получила звание вахмистра, была награждена Железным крестом (за захват пленных), а затем и медалью.
После войны Луиза переехала в Россию, вышла замуж за известного рижского переплетчика Иоганна Кессениха и родила ему двух сыновей и дочь.
Луиза Кессених родилась в 1786 году в городе Ханау, в Пруссии. Еврейка по происхождению, она в 19-летнем возрасте перешла в христианство, получила имя Луиза и вышла замуж за лютеранина Графемуса, служившего подмастерьем у ювелира. Луиза вносила лепту в семейный бюджет, вышивая бисером. У супругов родились сын и дочь.
В 1809 году муж Луизы уехал в Россию; там он поступил добровольцем в русский уланский полк и затерялся в водовороте войны. Через четыре года молодая жена решила его отыскать. Оставив детей на попечение родственников, она скрыла свой пол и вступила добровольцем во 2-й Кенигсбергский уланский ополченский полк генерала Блюхера. Воевала она храбро, несколько раз была ранена и к концу войны получила звание вахмистра, была награждена Железным крестом (за захват пленных), а затем и медалью.
После войны Луиза переехала в Россию, вышла замуж за известного рижского переплетчика Иоганна Кессениха и родила ему двух сыновей и дочь.
Интересный сайт http://www.jewmil.com/, но еще много информации не хватает.
Читал, что по генетическому анализу чукчи очень близки к евреям.Древляне - евреи
Война альтиста Хайкина
Солдатом Великой Отечественной он стал в 16. И говорит, что выжил молитвами мамы и милостью бога
- Это правда: бог меня миловал. «Господи, прости меня и помилуй, благодарю Тебя, Владыко, живой и вечный, за то, что по милости Своей возвратил мне Душу мою. Велика моя вера в Тебя». Я же два раза ранен был. Я же воевал, а не где-нибудь сидел на задворках.
Мы жили в Гомеле. И как раз 22 июня приехал в отпуск муж моей двоюродной сестры. Он в летной части служил. И мы пошли с ним в универмаг купить ей подарок. Выходим - из репродуктора голос Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...»
В городе разговоры шли о том, что немцы подтягиваются к границе. Но разговоры эти считались провокацией. Был же пакт Молотова - Риббентропа (договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. - Ред.). Оказалось, что говорили не зря.
Тут же объявили мобилизацию. А мне 16 всего - я учился в музыкальном училище на скрипичном отделении и только что подал заявление в комсомол. Но добровольцем в отряд ополчения меня все-таки взяли. Дали нам английские тяжелые винтовки, две обоймы по пять патронов, и мы охраняли пригородные поля. Зажигалки тушили. Но немец быстро продвигался, и скоро людей из Гомеля начали эвакуировать.
Брату моему было 11. Сестре - 18. И мама должна была с ними ехать. Но мама решила, что если я не поеду, то и она останется. Пошла к начальнику ополчения и сказала, чтобы он приказал мне оружие сдать. И он приказал. И мне пришлось ехать с ними.
Отцу в 41-м 50 было. И он уже воевал с немцами в Первую мировую. И в плену у них успел побывать. И остался защищать город. А нас отправили в Оренбургскую область. Колхоз «Красный путь». Дали комнату. Набрал я досок, сделал кровати. Отец был жестянщик, но и плотничал. И меня научил. Он нас потом нашел. Его призвали в трудовую армию, и он работал в Оренбурге на военном заводе. А я в колхозе зарабатывал трудодни.
Скрипка у меня была казенная и осталась в училище. Да и не до скрипки было. Ребят в колхозе мало. Все, кто старше 18, на фронте. Так что целыми днями в поле. При быках. И пахал на быках, и пшеницу на элеватор возил на быках. Цобцобе. Ну а в 43-м призвали. Восемнадцать - 1 марта, но уже в январе отправили в Актюбинск. В пехотно-пулеметное училище. Занятия по 12 часов в поле. И так месяцев пять. А потом подняли ночью по тревоге, и - на фронт. Вот туда, где сейчас воюют, на Донбасс. Был я и в Горловке, и в Макеевке, и в Дебальцево. Армия Чуйкова Василия Ивановича. 8-я Гвардейская армия. 39-я Барвенковская дивизия.
Перебрасывали нас с участка на участок. И очень много было потерь. Ранило и меня. Чуть-чуть не дошел до Запорожья. В том же 43-м ранило, в октябре.
У нас были окопы вырыты. Два ряда. Глубокие. В рост. И у немцев тоже две линии обороны. Я был командиром расчета станкового пулемета. В расчете пять человек: наводчик, помощник наводчика, двое подносчиков патронов и командир. Ночью мы в эти окопы вошли, и нам сказали, что утром будет артподготовка с нашей стороны. Потом пойдут танки. Потом - пехота.
Шинели с нас сняли - приказ был через два часа быть в Запорожье. Только вещмешок и патроны оставили. Артатака, танки, ну и наш полк пошел.
Выбросили мы пулемет из окопа и тоже - вперед. «За Родину! За Сталина!» - кричим, пулемет за собой тащим. Немцы на пригорке были, за ручейком. И сопротивлялись страшно. Шквальный огонь. Но с первых окопов мы их выбили. Потом атака наша захлебнулась. У меня во время атаки подносчиков патронов ранило. Так что нас трое осталось. Поле, пшеницей озимой засеянное. Залегли, начали окапываться. А немцы продолжают вести огонь. А у нас патронов одна коробка. 350 штук, если память не изменяет. А тут еще и наводчика моего убили. В голову пуля попала. Каски тогда мало у кого были. Еды и той не хватало. Осень, дожди, тылы отставали, и, бывало, на весь день два сухаря черных, полселедки и два кусочка сахара.
Но окопались. Подползает командир роты: «Почему не стреляете?» Говорю: «Немцы сейчас далеко, а перейдут в контратаку, стрелять будет нечем - патронов коробка». Он говорит: «Сам буду стрелять». Не успел нажать на гашетку, и ему пуля голову пробила. Снайпер работал. На рассвете я лопатку поднял, пуля -дзынь! Он нас в покое так и не оставлял, этот их снайпер. До тех самых пор, пока немцы в контратаку не перешли. Они не прямо на нас шли, а левей. Впереди один с собакой. Немножко пройдет, других за собой зовет. Я подполз к пулемету. Развернул. Начал стрелять. Три контратаки отбил. Пошли танки.
А мы же на нейтральной оказались. Между нашими и немцами. Небольшая группа 120-го стрелкового полка. И немецкие танки, они тоже не прямо на нас шли, а стороной, и дошли до окопов. Вот тех самых, глубоких. И начали их утюжить. А на нас шла танкетка. Но бронебойщик ее подбил. Из противотанкового ружья. А тут и наши противотанковые орудия в бой вступили. И немецкие танки, что окопы утюжили, отошли. А мы, чуть стемнело, в окопы эти вернулись. А на следующий день - опять наша атака. И вот тут-то и меня ранило. Правая нога. Сквозное пулевое. Санитары из-под пуль вытащили, перевязали, на телегу и - в мед-самбат. Я там поначалу даже скакал на здоровой ноге - костылей не было. Но пальцы раненой начали темнеть. На мое счастье, врач какой-то проходил мимо, увидел, приказал: срочно на стол. Помню только, как сказал кому-то: «Дайте ему хлороформ» и мне: «Считайте». Я не понял, зачем считать. А это затем, чтобы они знали, когда я усну. До восьми сосчитал и провалился. И потом только слышу: «Разбудите его».
Эвакуировали в госпиталь. В Мордовии. Лежал три месяца. В саранской школе госпиталь был. Из классов палаты сделали. Человек 20 нас в палате лежало. Загипсован был до бедра. Выписался. Попал в запасную часть, а оттуда опять на передовую. 3-й Белорусский фронт. 265-й истребительный противотанковый полк. Командовал отделением разведки.
В батарее 85-миллимитровые пушки, которые броню пробивают. А наша задача, задача разведчиков - корректировка огня и выбор огневых позиций. И, помню, ползем с ребятами в разведке - столб пограничный на земле валяется. Наш.
Польша. Восточная Пруссия. Вот там дело было. Стояли несколько дней в имении Геринга. Громаднейший лес, олени, лоси, дикие кабаны. Ходили охотиться. Потом началось наступление. Гумбиннен, Прекен, Шеткемен, Инстербург, Кенигсберг... Ну и в одной из атак меня второй раз ранили. На колючей проволоке подстрелили. Хотел перемахнуть и повис. Тоже - снайпер и опять - в правую ногу. Но выше - в бедро. Ребята сняли меня с колючки. Как остался жив? Немец легко мог добить. Да и если б чуть выше попал. Не в бедро, а в живот... Бог хранит, я же говорю. Мама писала на фронт: «Все время бога молю, чтобы остался ты жив. Пусть без руки, без ноги, но вернулся». У нас из родни воевали шестеро. Трое погибли...
В 45-м, в феврале я был ранен во второй раз. Сегодня 12-е? Вот 8-го и ранили. Госпиталь был в Инстер-бурге. Сейчас это Черняховск. Я и о победе там узнал. Открыли вдруг стрельбу. Мы подумали: окружение. А это в честь победы палили. Все, у кого было оружие.
В госпитале пролежал три месяца и попал в 47-ю истребительную бригаду. Погрузили нас в Кенигсберге в эшелон - и через всю страну на восток. Забайкальский фронт. Тоже с места на место перебрасывали, но в боях участвовать уже не пришлось.
Демобилизовался в 46-м - и в Самару, родители уже были здесь. Работал в суворовском училище помощником воспитателя и готовился поступать в музучилище - шесть лет скрипку в руки не брал. Попал в класс Судакова Юлиана Абрамовича. Прекрасный человек, умница, хороший скрипач. Был концертмейстером в симфоническом оркестре. Вот я у него учился и одновременно в оперном на альте играл. После училища работал в оркестре филармонии и по совместительству в драмтеатре заведующим музыкальной частью. Тогда туда только пришел Монастырский очередным режиссером, пришли Лазарев, Засухин, Сильверс... А главным режиссером был Простов.
В филармонии я работал 35 лет. 15 из них инспектором оркестра. Так что вся жизнь с Самарой связана. А на родине был только раз.
Поехали мы с отцом. В начале 50-х. Когда въезжали в Белоруссию... Знаете, там совсем другое небо. Высокое. Таким оно и осталось. А Гомель в руинах. Руины, гарью пахнет, и вместо нашего дома яма. Он против стадиона «Динамо» стоял, двухэтажный деревянный дом. 12 семей жили. Яма. И никого из тех, кого знал, я в городе не нашел. Ни одного человека. Так что съездил раз и больше не захотел...
Солдатом Великой Отечественной он стал в 16. И говорит, что выжил молитвами мамы и милостью бога
- Это правда: бог меня миловал. «Господи, прости меня и помилуй, благодарю Тебя, Владыко, живой и вечный, за то, что по милости Своей возвратил мне Душу мою. Велика моя вера в Тебя». Я же два раза ранен был. Я же воевал, а не где-нибудь сидел на задворках.
Мы жили в Гомеле. И как раз 22 июня приехал в отпуск муж моей двоюродной сестры. Он в летной части служил. И мы пошли с ним в универмаг купить ей подарок. Выходим - из репродуктора голос Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...»
В городе разговоры шли о том, что немцы подтягиваются к границе. Но разговоры эти считались провокацией. Был же пакт Молотова - Риббентропа (договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. - Ред.). Оказалось, что говорили не зря.
Брату моему было 11. Сестре - 18. И мама должна была с ними ехать. Но мама решила, что если я не поеду, то и она останется. Пошла к начальнику ополчения и сказала, чтобы он приказал мне оружие сдать. И он приказал. И мне пришлось ехать с ними.
Отцу в 41-м 50 было. И он уже воевал с немцами в Первую мировую. И в плену у них успел побывать. И остался защищать город. А нас отправили в Оренбургскую область. Колхоз «Красный путь». Дали комнату. Набрал я досок, сделал кровати. Отец был жестянщик, но и плотничал. И меня научил. Он нас потом нашел. Его призвали в трудовую армию, и он работал в Оренбурге на военном заводе. А я в колхозе зарабатывал трудодни.
Скрипка у меня была казенная и осталась в училище. Да и не до скрипки было. Ребят в колхозе мало. Все, кто старше 18, на фронте. Так что целыми днями в поле. При быках. И пахал на быках, и пшеницу на элеватор возил на быках. Цобцобе. Ну а в 43-м призвали. Восемнадцать - 1 марта, но уже в январе отправили в Актюбинск. В пехотно-пулеметное училище. Занятия по 12 часов в поле. И так месяцев пять. А потом подняли ночью по тревоге, и - на фронт. Вот туда, где сейчас воюют, на Донбасс. Был я и в Горловке, и в Макеевке, и в Дебальцево. Армия Чуйкова Василия Ивановича. 8-я Гвардейская армия. 39-я Барвенковская дивизия.
Перебрасывали нас с участка на участок. И очень много было потерь. Ранило и меня. Чуть-чуть не дошел до Запорожья. В том же 43-м ранило, в октябре.
У нас были окопы вырыты. Два ряда. Глубокие. В рост. И у немцев тоже две линии обороны. Я был командиром расчета станкового пулемета. В расчете пять человек: наводчик, помощник наводчика, двое подносчиков патронов и командир. Ночью мы в эти окопы вошли, и нам сказали, что утром будет артподготовка с нашей стороны. Потом пойдут танки. Потом - пехота.
Шинели с нас сняли - приказ был через два часа быть в Запорожье. Только вещмешок и патроны оставили. Артатака, танки, ну и наш полк пошел.
Но окопались. Подползает командир роты: «Почему не стреляете?» Говорю: «Немцы сейчас далеко, а перейдут в контратаку, стрелять будет нечем - патронов коробка». Он говорит: «Сам буду стрелять». Не успел нажать на гашетку, и ему пуля голову пробила. Снайпер работал. На рассвете я лопатку поднял, пуля -дзынь! Он нас в покое так и не оставлял, этот их снайпер. До тех самых пор, пока немцы в контратаку не перешли. Они не прямо на нас шли, а левей. Впереди один с собакой. Немножко пройдет, других за собой зовет. Я подполз к пулемету. Развернул. Начал стрелять. Три контратаки отбил. Пошли танки.
А мы же на нейтральной оказались. Между нашими и немцами. Небольшая группа 120-го стрелкового полка. И немецкие танки, они тоже не прямо на нас шли, а стороной, и дошли до окопов. Вот тех самых, глубоких. И начали их утюжить. А на нас шла танкетка. Но бронебойщик ее подбил. Из противотанкового ружья. А тут и наши противотанковые орудия в бой вступили. И немецкие танки, что окопы утюжили, отошли. А мы, чуть стемнело, в окопы эти вернулись. А на следующий день - опять наша атака. И вот тут-то и меня ранило. Правая нога. Сквозное пулевое. Санитары из-под пуль вытащили, перевязали, на телегу и - в мед-самбат. Я там поначалу даже скакал на здоровой ноге - костылей не было. Но пальцы раненой начали темнеть. На мое счастье, врач какой-то проходил мимо, увидел, приказал: срочно на стол. Помню только, как сказал кому-то: «Дайте ему хлороформ» и мне: «Считайте». Я не понял, зачем считать. А это затем, чтобы они знали, когда я усну. До восьми сосчитал и провалился. И потом только слышу: «Разбудите его».
В батарее 85-миллимитровые пушки, которые броню пробивают. А наша задача, задача разведчиков - корректировка огня и выбор огневых позиций. И, помню, ползем с ребятами в разведке - столб пограничный на земле валяется. Наш.
Польша. Восточная Пруссия. Вот там дело было. Стояли несколько дней в имении Геринга. Громаднейший лес, олени, лоси, дикие кабаны. Ходили охотиться. Потом началось наступление. Гумбиннен, Прекен, Шеткемен, Инстербург, Кенигсберг... Ну и в одной из атак меня второй раз ранили. На колючей проволоке подстрелили. Хотел перемахнуть и повис. Тоже - снайпер и опять - в правую ногу. Но выше - в бедро. Ребята сняли меня с колючки. Как остался жив? Немец легко мог добить. Да и если б чуть выше попал. Не в бедро, а в живот... Бог хранит, я же говорю. Мама писала на фронт: «Все время бога молю, чтобы остался ты жив. Пусть без руки, без ноги, но вернулся». У нас из родни воевали шестеро. Трое погибли...
В 45-м, в феврале я был ранен во второй раз. Сегодня 12-е? Вот 8-го и ранили. Госпиталь был в Инстер-бурге. Сейчас это Черняховск. Я и о победе там узнал. Открыли вдруг стрельбу. Мы подумали: окружение. А это в честь победы палили. Все, у кого было оружие.
Демобилизовался в 46-м - и в Самару, родители уже были здесь. Работал в суворовском училище помощником воспитателя и готовился поступать в музучилище - шесть лет скрипку в руки не брал. Попал в класс Судакова Юлиана Абрамовича. Прекрасный человек, умница, хороший скрипач. Был концертмейстером в симфоническом оркестре. Вот я у него учился и одновременно в оперном на альте играл. После училища работал в оркестре филармонии и по совместительству в драмтеатре заведующим музыкальной частью. Тогда туда только пришел Монастырский очередным режиссером, пришли Лазарев, Засухин, Сильверс... А главным режиссером был Простов.
В филармонии я работал 35 лет. 15 из них инспектором оркестра. Так что вся жизнь с Самарой связана. А на родине был только раз.
Поехали мы с отцом. В начале 50-х. Когда въезжали в Белоруссию... Знаете, там совсем другое небо. Высокое. Таким оно и осталось. А Гомель в руинах. Руины, гарью пахнет, и вместо нашего дома яма. Он против стадиона «Динамо» стоял, двухэтажный деревянный дом. 12 семей жили. Яма. И никого из тех, кого знал, я в городе не нашел. Ни одного человека. Так что съездил раз и больше не захотел...
Когда-то давно, ещё на "старом" форуме, постил:
Мой прадед Зелик Элиокимович Розенсон:
Тут, рядом с ним (верхний ряд), сослуживец и друг, Яков Галинский (, на сестре которого (Этл), мой прадед женился после службы):
Мой прадед Зелик Элиокимович Розенсон:
Тут, рядом с ним (верхний ряд), сослуживец и друг, Яков Галинский (, на сестре которого (Этл), мой прадед женился после службы):
Когда-то давно, ещё на "старом" форуме, постил:
Мой прадед Зелик Элиокимович Розенсон:
Выходит, моё предположение было верно. Ты, таки, потомственный казак. Вон, прадед какой бравый и усатый! Любо!
Да, деда молодцом был. Бравый и неунывающий, говорят.На этом фото он с сослуживцами в Ораниенбауме. Пехота.
Я-то его совсем малость помню, когда его из Костромы в Вологду бабушка с дедом забрали, но помню, что в своей старости он нас, своих правнуков даже, почти не путал по именам.
Меня на колени брал и показывал в молитвеннике еврейские буквы. Читал много. Четко помню.
Часовщиком был. Жил честно и спокойно, и ушёл тихо. Лёг спать и не проснулся. За две недели до своего 95-летия.
Во предки!
Я-то его совсем малость помню, когда его из Костромы в Вологду бабушка с дедом забрали, но помню, что в своей старости он нас, своих правнуков даже, почти не путал по именам.
Меня на колени брал и показывал в молитвеннике еврейские буквы. Читал много. Четко помню.
Часовщиком был. Жил честно и спокойно, и ушёл тихо. Лёг спать и не проснулся. За две недели до своего 95-летия.
Во предки!
Выходит, он Первую Мировую и Гражданскую застал в самом призывном возрасте, да еще и в пехоте?
Ото ж. Брусиловский прорыв в том числе.
148-й пехотный Каспийский Её Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии Николаевны полк.
148-й пехотный Каспийский Её Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии Николаевны полк.
Зелик / Зелиг, да это еврейское имя.
Скорее всего - да, у твоего друга детства еврейские корни.
Скорее всего - да, у твоего друга детства еврейские корни.
Очень интересная судьба....
Стекляр Борис Ефимович
Опубликовано 11 декабря 2014 года
Октябрь 2013 года. Телефонный звонок Киев-Ровно.
Стекляр Борис Ефимович
Опубликовано 11 декабря 2014 года
Октябрь 2013 года. Телефонный звонок Киев-Ровно.
- Слухаю…
- Здравствуйте, Борис Ефимович. Я на счет интервью... Вам звонил N? Он сказал, вы дали добро.
- Ах, это вы. Здравствуйте. Только я вас предупреждаю, никаких разговоров про УПА!
- Борис Ефимович, так ведь...
- Еще раз повторяю, говорить на эту тему я не буду!
- Хорошо, только с 41 по 45 год.
- Когда вы приедете?
- Приблизительно через пять часов.
- Добре!
- Проходите, не стесняйтесь. Пока мы ещё не начали, сделать вам чай? Вы завтракали, обедали?
- Мне не хотелось бы вас затруднять.
- Да чего тут затруднять?! Вам радио не мешает? Вы разговаривали с А.S. в Киеве?
- Он дал понять, что ничего не помнит.
- Да вы что? Не помнит даже, что был у меня начальником отдела? Он, вообще-то, грамотный парень. А.S. – человек очень серьезный и вдумчивый, но довольно своеобразный. Поэтому его иногда трудно понять. Он всегда был сам себе на уме. Да еще, на каком уме! Как здесь говорят: «Мае муху в носе». Мы вместе работали какое-то время, но он потом уехал. Скажу вам одно: это очень эрудированный и грамотный человек. Так что он вам рассказал?
- Одни нестыковки. Вроде в трезвом уме, в трезвой памяти. Водил вокруг, да около. Сказал, что учился вместе с Кожедубом, в Харькове, до войны. Я так и не понял, как он с авиации попал в МГБ…
- Что значит как? А как я с разведки попал в органы?! На фронте я был командиром взвода артиллерийской разведки полка. Вы, учтите: артиллерийская разведка сложней, чем обычная. Сейчас мы сядем, я расскажу, если вас это заинтересует. Итак, что вы хотели от меня услышать?
- Давайте начнем с безобидных вопросов. Где вы родились, Борис Ефимович?
- В Новоград-Волынском. Отец там служил в Красной Армии. Обычное детство: школа, игры, книги… Потом война. По радио выступил Молотов. Мы пацаны радовались, что будем воевать и разобьём немцев. На третий день, я взял паспорт, пошёл в военкомат. Мать всплеснула руками – «Да ты-то хоть куда?», а я сказал: «Пойду. Мы быстро их разобьем». Вот так закружило-понесло. Да, сложно… Сложная-сложная жизнь.
Так что я доброволец. В Красной Армии с августа 41-го. Опыта у меня, конечно, не было никакого. Мимо проходила воинская часть, 38 отдельный батальон связи. Я к ним попросился и меня в этот батальон взяли. Моему примеру последовали еще двое молодых хлопцев. Помню, связисты спрашивают меня: «Ты с ручного пулемёта умеешь стрелять?» Я растерялся, говорю: «Не знаю. На военной подготовке мы его разбирали», – «Ясно все с тобой. Вторым номером на мотоцикл!» А это охрана линий. Катушка, провод… Полный примитив. Да, таким был сорок первый год. Интересно было.
Потом под Уманью попал в окружение. В октябре во время отступления был ранен. Я даже не знал – окружение это или нет. Что мы, простые пацаны вообще могли знать. Колонна попала под обстрел. Взрывы, взрывы… Ничего особенно героического. Нас просто обстреляли. Меня чиркнуло осколком: вырвало кусок уха, и до сих пор кусок черепа торчит шишкой. Сразу попал в медсанбат. Очнулся уже потом, в санитарном поезде. Вот там мне было плохо – я ничего не соображал. Ранение в голову, понимаете ли. Сколько на том поезде ехали, не знаю. Ехали-ехали, потеряли счет дням. Привезли нас аж в Оренбургскую область, в город Акбулак. Но пока везли, а это недели с две, наверное, – я уже выздоровел. Стало мне немного лучше. Выписался. Из запасного полка вместе со всеми попал в роту истребителей танков. Прошли обучение, и нас всех бросили на Калининский фронт неподалеку от Ржева. Стали распределять кого куда. Первым «покупателем» был «тертый» пехотный капитан. И тут мой товарищ, который со мной был, Старовойтов, как сейчас помню, говорит: «Слушай, пойдём к нему в разведку. Что мы будем таскать эти тяжеленные ружья». Я, недолго думая, согласился.
Это уже считай, январь шел. Да, точно, первые числа января. Потому что 29-го я уже ходил в первый поиск. Совпало с моим днем рождения. Помню, что командиром нашего отделения был сержант пограничник Нарижный. Очень он крепко дисциплину держал. Не дай бог, у тебя не застёгнуто что-то…
Ну, и пошла-пошла разведка. Постепенно втянулись.
- Расскажите про первый поиск.
- Да, я хотел вам это рассказать. Опять же ничего необычного. Спокойно собрались, прошли передовые… Мне говорят: «Борис, понесешь верёвку». Дают эту самую верёвку. Как начали подходить, нас обстреляли, и обстреляли добре! Ребята отклонились правее. Вышли к дзоту. Решили не мудрить, брать прямо здесь. Повезло, что немец сидел не внутри – его «смахнули» наверху, на бруствере. И Нарижный мне: «Боря, верёвку быстро!» Я хвать – нету веревки! Аж взмок. Обстрел же был. Я, как ее положил рядом с собой, – ну пацан же совсем, – так и забыл про неё. «Боря, веревку! Твою-бога-душу... Веревку!», – шипит на меня. А я только: «М-м-мэ-мэ». Н-да, такой момент…
Знаешь, у нас тогда не было сапог, мы носили ботинки с обмотками. Я раз-раз-раз-раз, обмотку снял и бросил им туда. Отошли удачно. Немца слегка помяли, но дотащили вполне целого и здорового. Нарижный потом говорит: «Ну, ничего. Ты Боря, молодец. Спасибо, выручил. Сильно испугался? » – «Я не испугался. Все время веревку держал в руках. Как обстреляли, просто забыл, что я положил её на землю».
- Когда языка уже взяли, он сам бежит или его волокут?
- По-разному. Бывает, и сам идет, бывает, что и тащат. Уже потом, когда я стал взводным, солдат Клязьмин сшил из трофейных немецких палаток что-то вроде смирительной рубашки – такой балахон с длинными рукавами. Вообще, этот Клязьмин боевой был, да еще и умелец. Он два таких пошил. Потом другие группы по нашему образцу начали делать. Это было здорово. Накидываешь, завязываешь и пошел вперед. Хе-хе, вернее назад. Тащить опять же удобно. Язык ведь не всегда может идти: бывает он ранен или оглушен, а бывает такой, что и не хочет, приходится подкалывать ножом. И так всё время: будем брать языка, не будем, балахон всегда с собой. Это давало нам большие возможности. Потом многие оценили.
- Вас как-то отметили за того языка?
- Нет. Под Ржевом такая кутерьма была, что не до наград. Награждали уже потом в 43-м, когда я стал старшиной, командиром взвода. Вот тогда и получил первые награды: «За отвагу», «За боевые заслуги».
- Опишите неудачный поиск.
- Что там описывать? Не смогли пройти. Только сунешься – стрельба или мины. Всё, отход. Так вот, чтобы на рожон – не лезли. У нас было три отделения. Соблюдалась очередность: допустим, сегодня одно отделение, завтра другое. Ходили разным составом: и по четыре человека, и по восемь. Потом я ввёл двенадцать. Использование крупных групп приносило результат. Если ты немца спеленал в балахон, его же надо тащить. Чтобы это сделать быстрее, постоянно сменялись. Вперед обычно выдвигали передовой дозор. Это обязательно! Я всегда шёл после передового дозора. А когда отходили, на всякий случай шёл самый последний. Мало ли ранят кого, или еще что… Вообще, текучка тогда была еще та... Раненых увозили, и они назад не возвращались.
- Как в 42-м подбирали людей в разведку?
- Никак не подбирали. Желающий, он и есть желающий. Кто желает в разведку – шаг вперёд. И весь подбор. Новичков особенно крепко готовил сержант. К нам попадало много спортсменов. Боевые ребята. Даже один боксёр был... не запомнил имя. Его ранило, и он к нам больше не вернулся. Под Ржевом были тяжелые бои. Собственно я сам тоже долго не продержался, меня снова ранило 23 мая 1942 года.
В поиск пошли возле деревеньки Собакино. Вечером собрались. Помню, грейдер прошли. Стемнело. Мы двинулись к немецким окопам. Тут я чувствую, на меня кто-то смотрит! Точно! Бруствер, а из-за него немец торчит. И тут мы с ним одновременно выстрелили. Я его убил, он меня ранил. И так он мне неудачно попал. Видите, здесь куска ноги нет. Отщепило кусочек кости. Разрывная пуля – неприятная вещь.
Тогда там взяли языка. Тащили его и меня. Идти самостоятельно я не мог. Пытался подняться, но падал. Мы на них напоролись неожиданно, потому что они за ночь выдвинули вперед окоп передового охранения. В итоге что получилось: одного застрелил я, еще двоих – ребята. Кроме этого притащили два бинокля и несколько автоматов. У нас пострадал только я. А дальше все как обычно: медсанбат, поезд, перевязки… Только на этот раз я попал в госпиталь в городке Можга под Ижевском. Пролежал два с половиной месяца. Выписался. И снова все закрутилось: запасной полк, переформировка, фронт… Привезли нас под Сталинград в район станции Абганерово. Поскольку я уже имел опыт, меня назначили командиром отделения. По совместительству исполнял обязанности заместителя политрука взвода разведки.
Там произошел занятный случай. На станции мы нашли крытые вагоны. Командир отдал команду: «А ну, проверьте-ка их! Что за грузы? Может подорвать тут все к едрени фене». Полезли мы проверять. А там… Что за ерунда? Обыкновенная земля! Командиру докладываем: «В вагонах какой-то грунт». А он шипит: «Вы что, меня за дурака держите? Вы где были, вообще? Принесите мне образец!» Мы нашли какой-то мешок, нагребли в него земли, притащили ему. Он за пистолет… Хорошо, что пришел замполит полка. Он заинтересовался: «Стоп! Я про такое дело слыхал. Покажите землю!», – «Вот, товарищ замполит», – «Хм. Так это чернозем! Немцы вывозят к себе на поля». Уже потом в 44-м под Пинском в Белоруссии я снова наткнулся на вагоны с черноземом. Но там земля лежала уже на открытых платформах.
- Насколько сложнее воевать в степях под Сталинградом после Ржева?
- Да я бы не сказал, что сложнее. Там такие заросли и кусты всякие, балки, овраги… Есть где спрятаться. Если честно, мы даже не задумывались на эту тему. Вы знаете, у нас уже было больше опыта и уверенности в себе. Солдаты у меня подобрались хорошие. Мы знали, как пройти, как укрыться, и прочее. После Абганерово попали в калмыцкие степи, в них встречаются небольшие пролески. Бывало, по четыре – пять часов лежишь, наблюдаешь. Сказать, что нам ставили какие-то исключительно невыполнимые задачи, я не могу. Немцы в основном стояли по хуторам. У нас на хуторах туалеты тогда где были? Правильно, на улице. Да еще подальше от хаты. Вот к хутору подойдем, у какого-нибудь нужника пристроимся и ждем. Немец вышел погадить, его тут же хапнули… Ха-ха, был у меня один татарин – Марат Хабайдулин. До чего здоровый мужик. У него ладони рук были с лопату. Все время приходилось предупреждать его: «Марат, только не задави». А то он уж схватит, так схватит.
Один раз у хаты офицера взяли. Связников-мотоциклистов брали на дорогах. Дорогу чем-нибудь перегородим, он останавливается… На дороге вообще легче брать. Лучше срабатывает эффект неожиданности. А другой раз, вообще интересно получилось. Присмотрели офицерика. Ночью зашли к нему в хату, а он… с бабой!
Заходили вглубь к немцам на три-четыре километра. Наш ПНШ, бравый капитан Васильев даже начал заказывать: «Вы, ребята не тех таскаете. Давайте-ка, притащите мне или штабника или связиста».
Отправились за связистом. У них ведь такая же связь по проводам. Нашли мы линию, сделали, что ее вроде как взрывом повредило, и дождались связистов. Устранять порыв приходит обычно пара-тройка связистов. Одного в расход, второго – Васильеву. Связист – это очень выгодная вещь!
В разведке я ввел использование пары снайперов. Ребята сначала отнеслись скептически, но это себя полностью оправдало. Помню, пробовали ставить немецкие прицелы на карабины, думали, так будет удобнее. Не пошло дело. Все-таки винтовка есть винтовка.
В 43-м меня и еще пару парней вызвал командир полка и предложил поехать в училище, сказав, что есть несколько заявок. А мы не очень-то хотели – «О, учиться. Не», – «Дураки, езжайте. Жить будете».
Приехали мы в город Энгельс. Там размещалось 1-е Ленинградское артиллерийское училище. Оно нам очень понравилось. С питанием проблем не наблюдалось. Чтоб там кто-то голодный был – нет. Проучился я с марта 43-го по февраль 44-го, почти год. Уровень обучения оцениваю как хороший. Кое в чем у меня, конечно, были трудности. Хе-хе. Я же городской житель. Поэтому совершенно не знал, с какой стороны подходить к лошади и как с ней обращаться. Надо мной постоянно подтрунивал старшина Дроздов: «Стекляр, да как тебя уже подготовить?» Я потом, спустя много лет, обалдел, когда узнал в одном генерале из внешней разведки моего однокашника Дроздова!
Очень хорошо вспоминается училище. А какую прекрасную форму выдавали! Не то, что в армии – оборванцы в обмотках. В город пойдешь: суконная форма, диагоналевые галифе, воротнички свежие подшиты, сапоги начищены… По окончанию училища каждый получил чемодан, две простыни, наволочку, комплект обмундирования.
После училища я воевал уже в разведке артиллерийской. У нас было три отделения: два отделения – разведка, одно – отделение связи. Артиллерийская разведка разительно отличалась от полковой. Я вам скажу почему. Мы, кроме того, что языка брали, должны были еще в первую очередь на карту нарисовать огневые точки противника. У меня там были такие хорошие ребята!
- В наградном листе на Орден Отечественной войны указано, что вы захватили 4 исправных самоходных орудия. Было дело?
- Да. Приезжал лично командующий артиллерией. В армейской газете писали. Корреспондентов понаехало тьма. Такое событие…
В ноябре 44 года мы готовились к наступлению. Перед этим командование решило провести так называемую «глубокую разведку». Пошло сразу два отделения, 12 человек. Это было в Латвии в районе Вайнёде. Начали рано утром, ещё в темноте. Сплошной линии фронта уже не было. Прошли вглубь удачно. Возвращаться решили тем же путём. Смотрим – дело плохо, не можем пройти. Дорога, и по ней немцы сплошным потоком. Решили сделать обход. Отклонились в сторону километров на 15 – 20, если не больше. Передовой дозор вдруг докладывает: «Товарищ командир, танки!» Я им не поверил, пошёл сам проверять. Посмотрел – точно, стоят: два в укрытии, и два открыто. Да здоровые такие! Потом присмотрелись – так это ж самоходки! Я дал команду посмотреть, где охрана, где кто. Разведчик докладывает: «Товарищ командир, никого нет». Подошли к самоходкам. У одной люк открыт, боеприпасов полно, гильзы лежат… Охраны ни одного человека! Отправил двух разведчиков: «Как хотите, найдите хотя бы одного немца. Осмотрите всю территорию». Через полчаса появляются: «Товарищ командир, нашли. Там шалаш». У немцев были такие гофрированные шалаши заводского изготовления. Мы расположились около этого шалаша, стали ждать. Никто не выходит. Но явно слышим, что там кто-то «шебуршится». С ручным пулеметом у нас ходил Шмавон Арустамян. Здоровый парень. Хе-хе. Пулемет для него – это было нечто… (Арустамян Шмавон Балаевич, – 1918 г.р. Сержант, командир отделения разведки 211-го артиллерийского полка. Награжден Орденом Красной Звезды, дважды – медалью «За отвагу». Прим. – С.С.) Мне все это надоело, говорю Шмавону: « Давай, огонь!» Открыли огонь по шалашу… В ответ вдруг вылетает граната, и тут же взрывается около меня. Осколки в лицо. Я упал на спину…
Ребята подняли меня. Лицо и гимнастерка в крови, в ушах звенит. В общем, получил контузию, да еще осколками рассекло хрящ носа и шею до мяса. Словно издалека слышу голос сержанта Петрова: «Командир, кричат, что сдаются. Добить?» Я замотал головой: «Нет, не добивать!» В шалаше сидело 24 немца. Из них шестеро сразу погибли, а остальные были ранены.
Чуть позже еще нашли две пушки. Пошли к ним, посмотрели – рядом, буквально метрах в десяти стоят две платформы с тягачами (?). Мы всё поняли. Получается, в каждой из четырех САУ по четыре человека экипажа. Это шестнадцать. Да еще десять человек обслуживало пушки. В итоге 26 человек. Я вроде в себя пришел, начал командовать: «Тимофеев, положи немцам пакеты, бинты и бутылку йода! Остальные попробуйте накатить САУ на платформы. С пушек снять замки!» Накатили на платформы самоходки, замки сняли. Мы же артиллеристы, знаем, как это делается. «Чешет» командир отделения связи, радостный такой – «Товарищ командир, вот ведь счастье-то! Я на тележке нашел 10 немецких катушек». Известное дело, у немцев провод эмалированный, поэтому в него вода не проникает. И катушки удобные, маленькие – таскать удобно.
У нас была рация. Доложили командованию, что и так. Выходить к своим уже было не нужно. Наступление развивалось успешно…
Первым приехал помощник начальник штаба по разведке. Посмотрел, передал выше по инстанциям. Наконец появляется сам командующий артиллерией армии! Докладываю ему: «Товарищ командующий, во время возвращения с разведки, разведвзвод 211-го артиллерийского полка захватил 4 самоходки и батарею 105-мм пушек. Докладывает младший лейтенант Стекляр». Он меня поправляет: «Лейтенант Стекляр!» Я на него с выражением посмотрел, и он снова повторил: «Я не ошибся. Лейтенант». С ним свита в десять человек, корреспонденты вокруг крутятся. Командующий штабисту говорит: «Отечественной войны первой степени оформите на лейтенанта!»
Потом уже нам сказали, мол, самоходки страшнее танков. Ну да им виднее. Приехал командир полка, подполковник Варко: «Ну что Борис, как дела? Представили тебя к ордену и в звании утвердили. Но дело в том, что за одно и тоже нельзя», – «Ну так я же не выпрашивал. Что дали, то дали…»
- В вашем наградном листе на Орден Красного кратко описан эпизод с форсированием Одера. Обычно на плацдармах шли тяжелейшие бои. Расскажите, пожалуйста, что пришлось пережить вам.
- Наши провели мощную артподготовку. Немцы стрельбу вообще не прекращали: «шапочно» били по площадям и вели заградительный огонь. Мы переправлялись на двух больших лодках. Сначала было прямое попадание в первую. Потом накрыло нас. Перевернулись…
Хе-хе. Первое дело – скинуть сапоги и все тяжелое, что тянет тебя на дно. А куда плыть? Река шириной в 250 метров, а то и более. Назад плыть поздно, берег противника ближе. Вылезли на берег, посчитались. Неутешительно! У меня пистолет, у хлопцев две финки. Что делать? Увидели разбитый дот, решили рискнуть… Повезло. В доте нашли трех тяжело раненых немцев и ящик гранат. Первым делом порезали одеяла немцев на куски, обмотали ноги. А то ведь уже начали коченеть... Еще холодно было, апрель месяц. Немцев прикончили, вооружились, двигаться решили вбок по траншее. Первый попавшийся блиндаж закидали гранатами. Та же участь постигла два следующих дота. Что нам помогло? Немцы беспрерывно вели артиллерийский и миномётный огонь. Таким образом, мы дошли до немецкого КП с рацией и телефонами. Наша рация пошла на дно вместе с лодкой. Спрашиваю радиста: «Как ты, разберешься?» – «Командир, нет вопросов. Сейчас все организуем», – «Давай-давай, включай эту шарманку!» Тот включает. Выхожу на связь, начинаю говорить…
Сначала не поверили. Они же видели, как нас накрыло. Я уже им открытым текстом: «Такой-то, такой-то. Нахожусь на КП противника». А они мне: «Стекляр, ты продался… шкура...» Боже мой. Дал им координаты, попросил огня. Ладно, вроде поверили. Хе-хе, нормально мы там посидели. Дошло до того, что вызывали огонь на себя. Ну, ничего, на Красное Знамя заработал…
А после Одера уже пошли на Берлин. Объявили нам, что дадут Знамя Победы. Но оказалось, таких Знамён давали много и многим. Мы не стали исключением. Скажу, что напряженных боёв уже не было, мы хорошо устроились в городке Эберсвальдэ (нем. Eberswalde). Меня хотели назначить заместителем коменданта города. Но это же очень дурная работа. Зачем она мне нужна? И хлопцы меня не отпускали.
Всем дали новое обмундирование. Создали специальные отряды для дежурства по городу. Потом было объявлено, что немцы должны сдать всё оружие. И что вы думаете, сдали все подчистую: и охотничье, и какие-то древние клинки, шпаги. Чего только не было.
Как я уже говорил, расположились мы очень хорошо. Чтоб личный состав не скучал, началась учёба. Меня вызвали к начальству, предложили возглавить дивизионную разведку. Потом еще предложение – поехать в высшую школу артиллерии в Ленинград. А солдаты мои опять начали уговаривать: «Товарищ командир, не надо. Зачем вам это? Оставайтесь!» Я отказался, сказал, что останусь с взводом. И тут мне говорят: «Боря, тебя вызывают в СМЕРШ».
Как я понял, СМЕРШ меня заприметил еще в 42-м, когда я стал командиром взвода полковой разведки. Мне тогда довелось выполнять задания особого отдела – переводить людей через линию фронта. Всякий был народ: мужчины, женщины, и даже подростки. Приходилось носить их рации – им не хватало сил. И все эти моменты видимо передавались с моим личным делом. Первую группу мы удачно протолкнули в районе Ржева. Как сейчас помню, вели двух женщин и четырех мужиков. Одеты они были по-зимнему, в гражданскую одежду. Оружия я не заметил. У всех какие-то сумки, котомки. А один вообще нес фанерный чемоданчик. Мы тогда прошли чисто, никто нас не засек. Довели их до села, а дальше они уже сами…
Еще запомнилась группа из трех человек, которую вели под Сталинградом. Мы зашли в дом к калмыкам, эти трое начали переодеваться. Оказалось, что двое из них – мужчины, а одна – девушка.
По последней группе нас инструктировал оперативный работник в чине капитана. По-моему, мне тогда сказали, что это пришла Пинская (?) флотилия. В группе было двое партизан. Ничего примечательного. Оба с оружием, с котомками. Главная наша задача была, чтоб наши их не тронули. Хе-хе…
Переводить группы, переводили, а вот встречать ни разу не довелось.
Начальник особого отдела нашей дивизии, с которым у меня сложились неплохие отношения, был очень симпатичным и приятным в общении человеком. Я шел в особый отдел и гадал, зачем же понадобился им на этот раз. Хотя вызовы в СМЕРШ уже не вызывали во мне того первоначального трепета, но холодок по спине все-таки пробежал… Я опять не угадал. Подполковник огорошил меня предложением: «Слушай, Боря. У нас есть разнарядка в школу СЕРШа. Поедешь? » Неожиданно для самого себя я вдруг произнес: «С удовольствием!»
Уже потом командир полка ругал меня: «На черта тебе все это надо? Чего ты не поехал в Ленинград?» Я только молчал и пожимал плечами. Он махнул рукой: «Как знаешь…»
Так я попал в Новосибирскую школу контрразведки НКО СМЕРШ. И скажу тебе, я её окончил с отличием. Там изучал юридические дисциплины, проходил боевую подготовку, обучался стрельбе и рукопашному бою. И было это просто здорово!
По окончанию школы мы приехали в Москву, поселились там, и как сейчас помню, прожили там еще пару дней. Денег у нас было мало, еле-еле. Людей начали распределять по местам дальнейшей службы. Мне Лёва Мостовой говорит: «Слушай, у меня отец в Ровно. Давай поедем туда вместе!» Мы попросились, нам пошли навстречу и в результате оба поехали в Ровно. Папа у Лёвы был заместителем председателя трибунала!
Прибыл я на место. «Куда хотели бы получить направление?» – спрашивают. Я развел руками: «Ну, куда определите». Определили в Заречное. Такая глухомань. Я ж воевал там, знаю. Село селом. Только собрался туда ехать, вдруг вызывает меня заместитель начальника по кадрам Тюрин: «Вот что. Ситуация изменилась. Поедете в Дубно». Что делать, поехал в Дубно. Там работал «опером», потом старшим «опером». Дослужился до заместителя начальника отделения, стал начальником отделения. А потом забрали меня в управление.
В Дубно после войны сложилась очень неспокойная обстановка. Начальником там у нас был Николай Николаевич Агапов. Строгий мужик, но справедливый. Бывало, и в засадах вместе с ним сидел. Один раз я просидел в засаде 15 дней! Когда все закончилось, ходить не мог. Лежал же всё время. Да, в засадах я много сидел…
В селе Конюшки жил один сектант. Хлопцы его «взяли в оборот», завербовали. Ночью пришли к нему в хату, сели в засаду. Вижу в щель – хозяин ходит из угла в угол, словно принюхивается. Я ему говорю: «Ну-ка прекращай, давай. Шо ты мечешься?» А он мне вдруг: «Начальник, от вас воняе!» Ты подумай! Я ж перед засадой помылся, побрился, наодеколонился. «Ох, ты! Вот бы влип», – думаю. Спрашиваю его: «У тебе гас э?» (Гас – керосин. укр. Прим. – С.С.) Он принёс. Я вылил на ладони, протер шею, грудь. Это произвело на него такой эффект! В дальнейшем мы с ним были в прекрасных отношениях. И когда те, кого мы ждали, пришли, он нас предупредил об этом. Это у него я тогда просидел 15 дней. Пришли бандиты, а я ходить не могу. Прошёлся и упал. Ноги не слушаются! Должны были их живым взять, а не удалось – ликвидировали.
- Вы сидели у него в подвале?
- В каком подвале!? На чердаке! Постоянно на корточках. Хозяин только ночью даст кушать. Вы не поверите, по маленькому сходить – проблема. По большому еще хуже. По двое суток не оправлялись, а то и больше. Осторожно гадили, и к корове вниз всё это сливали. Два оперативника и три солдата – пять человек в разных местах. Как бандиты приходят, по лестнице спускаешься, и всё…
- Так постреляют, пока спускаешься…
- Хе-хе. Всё продумано. Он же их напоит, накормит…
- Ага, понял – фляжка! Знаменитый «Нептун».
- Конечно. Вы знаете про это!?
- Да. Но если они отключились, почему их не взяли живыми?
- Они не отключились. Кушать-то они так и не сели…
- Хозяину дали попробовать?
- Ничего они не дали пробовать. Слушайте, зверьё оно и есть зверьё. Из леса вышли, все обнюхивают, всего боятся. Видать, что-то почувствовали. И сразу огонь. Мы с солдатами – тоже огонь. Щепки, крики, выстрелы… Они выскакивать: кто в окна, кто – в двери. Хата стояла на самом краю хутора… Ушли черти… Только трех человек уложили. Это же провал! Хорошо еще у нас никто не пострадал.
- Троих убили, остальные удрали… Хозяина надо выводить из игры?
- Это неудачный пример. Обычно такое не допускалось. Никто не знал. И хозяин, ведь не враг себе – скрывал от других. А бывало, сидели в засаде, что и хозяин не знал. Но это так… когда знали точно, что завтра придут. Разные применялись варианты.
- Вы знали, кого ждёте?
- Знали, конечно. Обычная бандитская «боёвка». Псевдо «Пэвный».
- А. S. говорил, что на болоте взял кого-то живьём.
- Я о его засадах ничего не знаю.
- Вы работали вместе, и не обменивались информацией?
- Может, и обменивались… но я сейчас, поговорив с тобой, понимаю, что ничего не могу сказать о его делах. Знаю только, когда писали историю борьбы с бандитизмом в области, А.S. писал, и очень хорошо писал.
- А как эта книга называется?
- Это не книга! Это для внутреннего пользования.
- С Дубно вас перевели в Ровно? В каком звании вы тогда были?
- Да, в Ровно. В Дубно был капитан, а в Ровно – майор, подполковник, полковник.
- Когда появились впервые фляжки «Нептун»?
- Этого я не помню. Возможно еще не при мне. Нам присылали разные порошки: для сала, для молока, для воды, для супа. Был специальный «Нептун» (?) для обуви, по которому собака могла отлично брать след.
- Я хотел вас спросить про знаменитые группы, так называемые «спецбоёвки».
- Я с ними не контактировал. Мы решили, что это нам не нужно. Потом еще появилось письмо, в котором было сказано, что такие меры дискредитируют советскую власть. К тому же надо сказать, что моей главной задачей был розыск бывшей немецкой агентуры. Бывшие агенты встречались в равной степени, как среди националистов, так и среди учёных. Так что поначалу я в основном занимался контрразведкой. Это уже потом пришлось в засадах сидеть и всё такое прочее. Расскажу вам такой интересный случай. Возвращаемся мы с Костей Румянцевым, идём в баню. Надо же помыться, сидел целую неделю в селе, бегал там за всякой шушерой. Пришли, моемся. Костя куда-то отошел. Смотрю – какой-то парень. Попросил его: «Хлопчик, потри мне спину». Он начинает мне мылить спину. И тут я замечаю, что у него под мышкой наколот ряд цифр. Я виду не подал, домылся, нашел Румянцева, говорю ему: «Костя одевайся!» Он вроде поначалу: «А что такое? Я еще не закончил». Потом он по моему виду все понял – что-то есть. Мы того парня не спеша провели до дома. Узнать, кто он, было уже не сложно. Это оказался польский переселенец, который учился в немецкой школе в Травниках (?). Они все потом служили в Освенциме и Маутхаузене – у всех были эти наколки. Мы его взяли совершенно спокойно. А как, спросите. Да просто вызвали его в военкомат. Кстати он абсолютно не сопротивлялся. Сразу дал показания, что кончил эту школу, а потом служил охранником в Освенциме. Рассказал, какой немцы дали инструктаж перед своим уходом. Он назвал что-то около сорока человек, всех кого знал. Много рассказывают, что они были инструктированы наперед и потом вербовались американцами или англичанами – я такого не встречал.
- В какой одежде вы пришли в баню?
- Хе. Это ты к тому, пришел ли я в баню в форме? Конечно, нет! Всегда в фуфайке. И на операции мы в форме не ходили. И бандиты тоже в фуфайках. Сейчас кино смотришь – все в новой форме, в красивых кепках. Тогда не было у них никакой формы. Одни фуфайки!
- Сейчас на Украине не без гордости говорят о том, что бандеровцев редко брали живыми.
- Да они сейчас наговорят – только успевай слушать. Много их брали. Мало того, что брали, еще и вербовали, и они потом работали за милую душу. Я конечно с ними не работал. Что я? Простой исполнитель: сначала опер, потом старший опер. Участвовал во многих операциях, но что толку. Во время войны мне было гораздо проще. Были, были… даже из верхушки УПА соглашались работать. Того же «Лемиша» ведь свои повязали. Тебе N наверняка рассказывал, как он им занимался. N – великий человек в этом деле. Я помню как «Лемиш» потом выступил с обращением в печати к своим заграничным соратникам …
(«Лемиш» - он же Василь Кук. Один из последних крупных руководителей УПА. После смерти Р. Шухевича занял все основные должности погибшего. Операция по поиску В. Кука началась с захвата крупных руководителей националистов, таких как: Матвиейко М.В. и Охримович В.О. В результате полученной от них информации чекисты организовали агентурную игру, результатом которой явились последовательный захват и вербовка бандитов из цепочки, ведущей непосредственно к самому "Лемишу". Захват и удержание Кука до прибытия оперативников осуществили его ближайшие соратники: Никола Примас(?) по кличке «Чумак», он же «Карпо», "Богун", он же "Юрко" - связной Кука, и некий агент "Жаров". После шести лет заключения В. Кук был освобожден в 1960 году. В том же году написал «Открытое письмо к Ярославу Стецько, Миколе Лебедю, Степану Ленкавскому, Дарье Ребет, Ивану Гринёху и всем украинцам, которые живут за границей», в котором признал советскую власть законной на Украине, отрёкся от ОУН-УПА, призвал украинское правительство в изгнании признать СССР как законное государство и вернуться на Украину. Прим. – С.С.)
- Борис Ефимович, в энциклопедии написано, что вы нашли «Зота», благодаря перехваченному «грипсу», в котором была ссылка на «грушевые доски». Так было на самом деле?
(«Зот» – Нил Антонович Хасевич, он же «Бей-Зот», «Старый», «333», «Левко», «Шмель», «Рыбалко». Нил Хасевич — украинский художник, график, гравёр, член ОУН и УГВР. Автор множества пропагандистских плакатов, ксилографий, открыток, журнальных иллюстраций и карикатур антисоветского сожержания. Хасевичем был разработан ряд вариантов оформления «бофонов» — денежных квитанций (обязательств) УПА. Родился 13 ноября 1905 в селе Дюксин Ровенского уезда Волынская губернии. Погиб 4 марта 1952 в селе Суховцы Ровненской область, УССР. Прим. – С.С.)
- Его вели по отдельному делу под кодовым названием «Берлога». Как шли поиски, хорошо написано у Гладкова. (Сборник «Чекисты рассказывают»: Т. Гладков, Б. Стекляр «Рассказы полковника Бондаря». Прим. – С.С.) Можешь прочитать. Повторяться, не вижу смысла. А на счет «грипсов»…
Действительно, мы долго не могли расшифровать эти послания. Я дал команду – всю литературу и любые записи бандитов сдавать мне. После разгрома банды приносят опись изъятого, спрашиваю их: «Всё сдали?» – «Всё», – «Может что-то осталось?» – «Товарищ майор, мы обнаружили у них краткий курс истории партии», – «Принеси-ка мне». А они: «Да мы её выбросили», – «Принеси-принеси». Потом ликвидировали другую банду и снова мне приносят всю изъятую литературу. Опять их спрашиваю: «Точно всё сдали?» – «Всё. Только вот есть еще краткий курс истории партии…» Тут стало понятно, почему они так полюбили этот краткий курс. Это была шифровальная книга!
Когда взяли партию свежих «грипсов», я вызвал нашего шифровальщика Перепенко Иван Давидовича. Спросил его: «Ваня, сможешь разобраться?» Он посмотрел – «Нет, я не расшифрую. Хоть сделано и стандартно, но разберет только тот, кто отправляет и тот, кто принимал». Мы разложили на столе все имевшиеся сообщения. Вроде бы ничего примечательного – цифры, точки и перед цифрами пометки. Пометки в основном двух типов: «ККИ» и «Совпат». Изредка встречались «КЗУ». Если «ККИ» – это краткий курс истории партии, то «Совпат» вероятно – советский патриот. Была тогда такая брошюра. Но что тогда значило «КЗУ»? Долгими ночами мы с ним сидели над этими «грипсами»… Перелистывая краткий курс, на одной из страниц я заметил иголочные уколы под буквами в разных словах. Проверили с помощью спецсредств. Так и есть – следы от иголки. Картина начинала приобретать некие очертания. (В «рассказах полковника Бондаря» упоминается, что страницы книги рассматривали в отраженном свете. Прим. – С.С.)
Итак шифровка с пометкой «ККИ». На ней порядок цифр: 8.32.6, и так далее. Между цифрами маленькие точечки. Значит, что получается? Цифра 8 – это наверняка восьмая страница, 32 – это слово, 6 – буква. Или же наоборот. Много перебрали вариантов: и так, и эдак… Просидев еще две ночи, мы получили первые результаты – был прочитан первый «грипс». Я подключил к расшифровке еще пару хлопцев. Дело пошло быстрее. Оставалось понять, что такое «КЗУ». Перебрали кучу книг, но тщетно. И вдруг в одной из описей изъятой у бандитов литературы мелькнула брошюра «Каганович знову на Україні». Теперь мы могли прочитать любой «грипс». Однако кое-что не складывалось. На допросах у бандита спрашиваю: «Ну-ка прочитай, что здесь написано!» – «Эту не могу, начальник. Не знаю как. Я шифровал только «совпат». Больше ничего не знаю». Вот оно как! Получалось что от окружного до районного «провода» – одна книга, а от районного до низового, сельского – другая, между простыми людьми – третья.
Был у нас такой Калаш, начальник 5-го управления. Как же он был доволен! «Ну, Боря, – говорит, – ну, молодец. Надо других собирать на сбор, учить уму-разуму». На собрание приехали: Львов, Тернополь, Ивано-Франковск, Ровно и Житомир. Я должен был им рассказать о расшифровке… Знаете, бандиты многое делали примитивно. Мы же, переоценивая их, не шли на примитив, считали, что они все делают по высшему разряду. Перестарались немного…
Вот они сейчас твердят: «Хасевич-Хасевич, Хасевич-Хасевич. Хасевич то, Хасевич сё». А знают они, что Хасевич был агентом СД!? Ты знаешь об этом?
(Слу́жба безопа́сности рейхсфюрера СС (сокр. нем. SD — СД) Основана в 1931 году как спецслужба НСДАП и связанных с ней отрядов СС и подчинялась начиная с 1939 года Главному управлению имперской безопасности (РСХА). Несёт ответственность за многочисленные преступления, использовалась для борьбы с политическими противниками и запугивания населения. Внешние подразделения занимались шпионажем и тайными операциями. Прим. – С.С.)
- Первый раз слышу. Читал где-то, что он работал судьей у немцев…
- Ну, так вот тебе информация из первых рук. Тогда почему-то это было под секретом. Какой смысл сейчас об этом молчать. В УПА какой только шушеры не было: из Абвера, СС, СД... Кстати, поэтому я им и занимался. Первый раз он «засветился» еще в 1942 году. Англичане выбросили пятерых поляков-парашютистов. Хасевич сдал всех пятерых! Поляки конечно не божьи ангелы, но все же… Что там, в этой энциклопедии про него написано?
- Я вам зачитаю: "… в 1951 году работы Хасевича, сделанные в период пребывания в подполье, оказались в руках у делегатов Генеральной Ассамблеи ООН и зарубежных дипломатов, а в следующем году были напечатаны в альбоме «Графика в бункерах УПА» в филадельфийском украино-язычном издательстве «Пролог». В связи с этим МГБ СССР, с целью «прекратить антисоветскую деятельность» художника, сформировало специальную межобластную оперативную группу для розыска Хасевича, которую возглавил заместитель начальника отделения 2-го отдела УМГБ Ровненской области, капитан госбезопасности Борис Стекляр.
Поиски Хасевича продлились сравнительно недолго. Выйти на след художника чекистам помогла его связная Инна Волошина по кличке «Домаха», вдова убитого полковника УПА Ростислава Волошина-Березюка. На допросах она показала, что хорошо знала «Бей-Зота» ещё со времён сотрудничества в издании оккупационной газеты «Волынь», и сообщила, что «Бей» был направлен её мужем в подполье уже в качестве одного из главарей краевого провода ОУН(б). Вооружившись полученными от Волошиной сведениями, группа Стекляра установила примерное место нахождения Хасевича, а также тот факт, что из укрытия в укрытие его перевозят на велосипеде. Обнаружить точное место, в котором он скрывался, помог случай. Сотрудники МГБ расшифровали переписку главарей УПА на Ровенщине. В одном из посланий сообщались сведения о заготовке для художника 5 килограммов бумаги и вишнёвого дерева, необходимых ему для работы, а также название места нахождения одного из последних на Волыни укрытий, располагавшегося неподалёку от села Суховцы, в 12 километрах от города Клеваня Ровненской области. Именно там находился Нил Хасевич. Найти укрытие МГБ помогли осведомители из числа местных жителей, а точно указала на местоположение «схрона» пожилая хозяйка дома, при котором находилось укрытие.
Чекисты действительно предлагали художнику и двум другим повстанцам сдаться в обмен на снисхождение, однако никакой реакции с их стороны не последовало. Когда сотрудники МГБ с расстояния открыли лаз, изнутри раздались автоматные очереди.
В бункере были найдены три трупа. Одноного, с автоматом в руке, опознали сразу – это был «Зот». Второй — „Павло“, должно быть, сделал попытку сдаться, но был застрелен Хасевичем. «Павло», как потом установило следствие, умел рисовать и резать по дереву. Вероятно, он помогал „Зоту“ изготавливать клише. Второй охранник „Богдан“ был убит разрывом гранаты.
В трёх помещениях бункера, где укрывался Хасевич, оперативники МГБ обнаружили: шесть стволов оружия, ручные гранаты, запас продовольствия, патронов и свечей на несколько месяцев, большое количество антисоветских листовок и прокламаций, приспособления для графических работ, а также документы, подтверждавшие связь между Хасевичем и иностранными разведками.
Место захоронения Нила Хасевича неизвестно до сих пор…"
- Да вроде все верно. Он сначала этих двоих убил, а потом сам застрелился. Мы ему предлагали сдаться…
- Москва сильно давила на вас по этому делу?
- Я бы не сказал. Приезжал к нам полковник Хамазюк, очень умный мужик. Никакого давления он не оказывал.
- Обычный состав поисковой группы: взвод солдат, сержант и работник МГБ. Вам доводилось работать по такой схеме? Как складывались отношения в такой группе?
- Совершенно верно: опер и взвод солдат. С солдатами мы ездили на операции в Коломыю, и даже в Тернопольскую область. Спрашиваешь, какие были отношения. Приведу пример. Был у нас один дюже хитрый командир роты. На операции я ему говорю: «Сделаешь так и вот так. Понял?» – «Никак нет. Неужели вы не видите? Это же очевидно. Надо действовать вот так», – «Повторяю. Делайте так, как я сказал», – «Хорошо. Вы будете отвечать», – «Конечно, буду. Я и так здесь за все отвечаю». И получилась так, как я сказал – бандиты пришли именно на этот заслон. Думаешь, он меня поблагодарил за науку? Не-е-е…
Разные были люди. Вспомнить того же Омелина, командира полка. Умнейший был человек. На машине едем с ним на операцию. Вдруг дорогу нам переходит – поп! Омелин водителю: «Тр-р-р, стой! Тормози!» Выскакивает из машины, набрасывается на попа: «Куда прёшь, сивый мерин!?» И опять к водителю: «Разворачивай! Поехали назад!» Ох, и смеху было. Развернулись, и на операцию не поехали!
- Какое у вас было личное оружие?
- Когда я уходил на пенсию, мне пришлось расстаться с моим «Маузером». Подарил его сменщику. Куда он его подевал, не знаю. Отличная вещь. Коробка-приклад до сих пор хранится в музее управления. На войне с 42 года я пользовался немецким автоматом. Удобный, легкий, откидная ручка… Так я к нему привык, что и после войны долгое время ходил с ним. Единственное, что он был очень капризен – требовал ухода и чистоты. Наши автоматы в этом отношении были менее требовательны.
Потом появились первые изделия Калашникова. В управлении их было несколько штук. Мне АК показался тяжеловатым.
- Как действовала система «Тревога»? Куда устанавливалась «красная кнопка»?
- Чемодан! Обыкновенный деревянный чемоданчик. Совершенно примитивное дело. Ставили у входа, у стола – на самом виду. Была специальная служба, которая фиксировала сигналы. Мы потом разобрали по домам эти чемоданчики. Я тебе сейчас его покажу…
- У вас «срабатывали» такие чемоданчики, доводилось вам выезжать по «Тревоге»?
- У меня лично нет. Хотя я ставил их своим подопечным, инструктировал, знал, где у них стоит и прочее. Но чтоб меня вызвали – нет. У других, знаю, много было таких моментов. Эффективная вещь.
- Когда я готовился к встрече с вами, то на одном из форумов Ровно нашел раздел, в котором обсуждают вас…
- Интересно, что они там обо мне пишут. Прочитай!
- Некий краевед пишет: «В 1945-1955 гг. на территории Ровненской области, пребывая в чине офицера репрессивно-карательных органов МГБ СССР, в момент проведения так называемых чекистско-войсковых операций занимался тотальным уничтожением граждан Украины, жителей Ровненской области. Под непосредственным руководством Б.Е. Стекляра были сожжены десятки хозяйств украинских селян, семьи которых, по указанию Стекляра, были высланы в Сибирь. На совести этого палача кровь невинного 17-летнего юноши, который, возвращаясь вечером домой (Зареченский район), был смертельно ранен Стекляром и его помощником Ивановым. Смерть этого юноши была списана на ликвидацию оуновца…»
- Не было такого! Чтоб ребенка убить и попытаться скрыть это! Трудно даже представить такое! Не-а, ложь это все… про сожженные хаты даже комментировать нет смысла. Они сейчас многое про нас придумывают. Сколько грязи обо мне в газетах понаписали…
- Применялись ли после войны во время допросов запрещенные методы?
- Спроси об этом сегодняшнего оперативника. Что он тебе ответит?..
История тебе на эту тему... Взяли одного субчика из СД. На каких только языках не разговаривал. Его дело вел Акулов. Ничего у него не получалось. Приехал Дюкарев, Николай Михайлович. Говорит: «Дай-ка его мне!» Через два часа приносит протокол допроса!
- Когда все затихло на Западной Украине?
- В 56-м все уже было спокойно.
- Кроме А.S. и N я с кем-то ещё могу поговорить?
- Здесь в Ровно вряд ли. Все лежат. И***ко не сможет с вами переговорить. Недавно мы отпраздновали его 95 лет. Вообще, очень много умерло недавно и за короткий период. Взгляните на список. Умер, умер, умер… Здесь очень напряженная обстановка. При Ющенко у нас все запретили. Ничего нельзя: ни положительно, ни отрицательно, никаких интервью. Сидеть тихо! Сейчас народ очень насторожен. Да все сами можете увидеть по телевизору. В Киеве что творится, это уму непостижимо.
- После войны на Украине было много истребительных отрядов. «Истребки» в основном были моложе оперативников. Наверняка кто-то из них еще жив. В Ровно я могу найти бывших «истребков»?
- Конечно, есть. Я лично знаю троих. Это видные люди города. Они занимали высокие посты либо на крупных предприятиях, либо во властных структурах. Но если ты к ним сейчас обратишься с таким вопросом, их хватит инфаркт…
- Ваш близкий друг F.P. согласится дать интервью?
- F.P. тоже не будет с вами встречаться. Отказался категорически.
- Сейчас появилось много воспоминаний националистов. Они говорят и пишут о том, как легализовались после войны, избежав наказания, а некоторые даже вступили в партию. Скажите, как они смогли просочиться «сквозь сито».
- Да, могли-могли. Знаете, это была наша беда…
«Мою пулю принял товарищ, как это забыть...»
Актер Владимир Этуш о войне, фронте, жизни, смерти и Дне Победы
Я не знаю, как говорить о войне, чтобы это было понятно всем. Наверное, понять войну можно только на уровне чувств. Великая Отечественная — это событие, в которое была вовлечена вся страна, каждый наш человек. Эта часть истории, она настолько пронзительна, что ее невозможно преподнести как-то иначе, кроме как с великим трепетом, с великой болью. И со своей стороны, я не понимаю людей, пытающихся что-то «переосмыслить», поумничать на эту тему.
Что такое война для меня? Представьте: я совсем юный актер, мне 18 лет. Я эдакий баловень судьбы, предвоенный год для меня складывается прекрасно: чудесный вахтанговский театр, выдающиеся коллеги-актеры, любовные похождения, ночные гулянки...
И вот война, начало которой помню в мельчайших деталях. 22 июня 41-го года в пятом часу утра я возвращался по пустынной Москве домой с очередной вечеринки. Спустился по улице Горького на Манежную площадь и вдруг увидел огромный черный автомобиль посольства Германии, который несся со стороны Кремля. До сих пор помню флажок со свастикой, трепетавший на ветру. Я, по своей мальчишеской наивности, не придал этому эпизоду значения. Уже позже понял, что стал невольным свидетелем проезда немецкого посла фон Шуленбурга, который минутами ранее вручил Молотову меморандум об объявлении войны Советскому Союзу.
Только в районе обеда того же дня узнал о бомбежках Киева и Минска и о том, что прежняя, мирная, жизнь завершилась. Что ощутил я поначалу? Жуткий, колотящий страх, который до сих пор чувствую буквально кожей. Этот ужас прошел быстро: начались военные будни, которые для меня выражались в тушении «зажигалок» на крыше Щукинского училища и рытье противотанковых рвов.
На оборонные работы меня вместе с другими студентами отправили спустя неделю после начала войны. Рыли окопы и эскарпы под Вязьмой. Уже там я понял, что тревожное время всегда показывает каждого человека в его истинном облике: среди нас, земляных рабочих, были настоящие трудяги и патриоты, а были и симулянты, лодыри, плуты…
В конце сентября 41-го мы играли в театре спектакль на военную тему — «Фельдмаршал Кутузов». В зале присутствовало всего 13 зрителей! Хорошо помню свое шоковое состояние. Я вдруг осознал, что в такой трагический для страны период людям не до театра. И на следующий день в военкомате записался добровольцем на фронт.
Я немного знал немецкий, поэтому первые четыре месяца службы провел в школе военных переводчиков в городе Ставрополе-на-Волге. Ныне такого населенного пункта нет, он затоплен после сооружения Куйбышевской ГЭС. По распределению я попал в Северо-Кавказский военный округ. Настоящая война началась для меня именно с этого момента.
Мое лейтенантское звание поспособствовало тому, что из переводчика я преобразился в заместителя начальника отдела разведки 70-го укрепрайона, оборонявшего Ростов. Через месяц после моего прибытия в часть немцы прорвали Воронежский фронт: наши войска стремительно отступали на Кавказ, и все разом хлынули через единственный мост в районе Аксая. Комендантом этого моста назначили именно меня.
Эта летняя переправа 1942 года до сих пор стоит перед глазами. Нескончаемый поток войск, текущий через узенькую тропку моста, и постоянные бомбежки. Немец, разумеется, был осведомлен о стратегическом значении переправы и не давал нам расслабиться ни на сутки. Я все время находился на самом мосту, регулируя движение колонн, и, как выяснилось, это было самое безопасное место! Наша зенитная охрана не давала фашистской авиации снижаться для прицельного бомбометания, поэтому взрывы гремели где угодно, но в мост немцы так и не попали.
Потом были бои за Аксай, в ходе которых я получил первые фронтовые навыки. А затем — наше долгое и тяжелое отступление через Кавказский хребет. Днем жара, ночью — жуткий холод, а обмундирование к таким походам не приспособлено. С едой в горах было тоже неважно, поэтому голод в том переходе стал обычным делом. Люди слабели, засыпали на ходу, иногда срывались в пропасть — особенно по ночам, когда километрами приходилось передвигаться по «карнизам» вдоль отвесных скал.
Вообще, прошло много лет, но до сих пор помнится одно главное, тягостное ощущение от войны — это нестерпимая, свинцовая, постоянная усталость. Мы никогда не бывали сытыми и никогда не бывали выспавшимися. И временами все — и командиры, и бойцы — от утомления просто валились с ног.
Вспоминаю один характерный случай, врезавшийся в память. Это был 1943 год, зима. Я на тот момент являлся помощником начальника штаба полка по разведке в Закавказском округе. После Сталинграда немцы стали отходить с Кавказа, поскольку боялись попасть в котел, как армия Паулюса. Наши войска перешли в наступление, выдавливали немцев от Грозного, но продвижение было тяжелым. Целыми днями шли серьезные бои. Я участвовал в допросе пленного гитлеровца, и это продолжалось невероятно долго — до глубокого вечера. После его окончания еще час провел в штабе, а затем навалилась такая усталость, что, выйдя на морозный воздух, я хотел только одного — где-нибудь поспать. Зашел в соседнюю избу в нашем лагере и обомлел: в жарко натопленном помещении спали немецкие пленные вперемешку с нашими командирами! На железной кровати храпели двое немцев, у них в ногах поперек кровати спал наш начальник химслужбы, на полу рядом, ничком — начальник полковой разведки, а на его, простите, ягодицах покоилась голова еще одного пленного гитлеровца, тоже спящего. Картину довершал караульный, который дремал, сидя на табуретке и прислонив автомат к одному из спящих немцев… Словно и не было войны, врагов и противников. Спали вповалку измученные, смертельно усталые люди.
Мои лучшие дни на войне — если вообще можно так говорить — связаны с 581-м стрелковым полком и его командиром Андреем Николаевичем Семеновым. Его полк на всем фронте — единственный, который обычно именовали не по номеру, а по фамилии командира: Семеновский полк. Семенова обожали все: штабные офицеры, солдаты, командиры смежных подразделений. Профессиональный военный, строевик, Семенов привлекал не только необыкновенным умом и боевой выучкой, но и отношением к подчиненным. В полку он знал всех, регулярно общался с рядовыми бойцами, вникал во все вопросы. С офицерами вел себя как старший товарищ, с бойцами — как родной отец. С Семеновским полком я прошел фронтовой путь от Осетии и Кабарды до Азова.
Позже выяснил, что Семенов — болгарский иммигрант, революционер, приговоренный к смерти на родине и нашедший пристанище в Советской России. Его настоящее имя — Янко Митев. С ним мы сдружились и даже встречались после войны в Болгарии. Он рассказывал, как в 1937 году в Москве его арестовали, обвиняли в шпионаже, проводили изнурительные многочасовые допросы. Какое-то время он провел в тюрьме… Самое интересное, что Митев-Семенов, несмотря на все притеснения и арест, остался убежденным сталинистом. Объяснить это с точки зрения логики невозможно. Наверное, надо жить в то время, чтобы понять…
На войне время сжимается, иногда кажется, что за сутки ты прожил целую жизнь. Поэтому есть вещи, которые уже стерлись из памяти, а есть то, что я не смогу забыть никогда. Боев было много, и мне, лейтенанту, приходилось и бежать с винтовкой в руках, и командовать пулеметным расчетом, и лежать в обороне в цепи солдат. Однажды в такой цепи мой сосед, один из бойцов нашего полка, получил ранение в легкое, у него начался пневмоторакс, он задыхался. Необходимо было его приподнять, чтобы облегчить страдания. Я попытался это сделать, и вдруг его голова упала мне на грудь. Другая пуля, предназначенная мне, угодила в него… Как мне это забыть?
Под Запорожьем в 43-м война для меня закончилась. Я получил тяжелое ранение. Это случилось сразу после награждения орденом Красной Звезды. Мы ждали сигнала к наступлению, сидели в окопах. Выбрали время затишья для вручения наград солдатам и офицерам, приехал комдив. Я, как назло, на построении не присутствовал — отлучился… А когда вернулся, немцы начали такой бой, каких до того момента я не припомню: все перед нами взрывалось и сверкало, как салют. Нужно было менять позиции, и мы побежали. Вдруг командир полка на бегу сует мне коробочку: «Этуш, забери свой орден! Черт знает, может, тебя убьют, а может, меня убьют!..»
Мы окопались и не могли сдвинуться с места 13 дней: немец стрелял беспрестанно. Нам ежедневно поступали приказы идти в атаку, но поднять бойцов под шквальным огнем не удавалось. На 13-е сутки сидеть в неглубоком окопчике стало невыносимо. С благословения комбата мне удалось поднять людей: пробежали метров 200 под огнем и опять залегли — вроде чуть продвинулись… Я вернулся в окоп к командиру, бой вроде окончился. Когда выходишь из атаки невредимым, теряешь бдительность. Я собрался на обед, встал в рост и… повернулся спиной к передовой. Перед тем как потерять сознание, услышал характерный звук «лопанья» разрывных пуль рядом с собой. А затем, когда очнулся, ощутил адскую боль внизу спины…
Потом было четыре госпиталя, полгода лечения. Выяснилось, что у меня разбиты кости таза. Меня комиссовали и дали вторую группу инвалидности. Восстанавливался уже в Москве. А в 1944-м, в старенькой шинельке и с палочкой, я появился на пороге родного Щукинского училища. Меня ждали новые роли…
День Победы я отмечаю всегда, иногда вместе с собственным днем рождения. Может ли этот праздник потерять для меня свою ценность? Могу ли я забыть войну? Свою жизнь от жизни страны мне не отделить. И слава Богу, что так.
В Вики из наградного листа:
«В боях за социалистическую Родину против немецких оккупантов показал себя смелым и решительным командиром. В наступательных боях в районе Моспино 07.09.1943 г. командованием полка, тов. Этуш был послан на помощь в батальон, имевший сложную обстановку в выполнении поставленной боевой задачи, тов. Этуш бесстрашно не щадя своей жизни воодушевляя бойцов, смело повёл роту на врага, при чём своим умелым манёвром выбил противника из района Городок при этом уничтожил 30 солдат и офицеров, захватил ручной пулемёт. Тов. Этуш работая начальником штаба по тылу на всём протяжении наступательных боёв, обеспечил нормальную работу тыла и его передвижения. Бесперебойно доставлял боевым подразделениям продовольствие и боеприпасы. Хорошо обеспечил приём и эвакуацию раненых. 15.09.1943 г., наступая на районный центр Куйбышево, лично с группой бойцов первым ворвался в село и в уличных боях уничтожил 8 солдат и офицеров противника».[2]
Актер Владимир Этуш о войне, фронте, жизни, смерти и Дне Победы
Я не знаю, как говорить о войне, чтобы это было понятно всем. Наверное, понять войну можно только на уровне чувств. Великая Отечественная — это событие, в которое была вовлечена вся страна, каждый наш человек. Эта часть истории, она настолько пронзительна, что ее невозможно преподнести как-то иначе, кроме как с великим трепетом, с великой болью. И со своей стороны, я не понимаю людей, пытающихся что-то «переосмыслить», поумничать на эту тему.
Что такое война для меня? Представьте: я совсем юный актер, мне 18 лет. Я эдакий баловень судьбы, предвоенный год для меня складывается прекрасно: чудесный вахтанговский театр, выдающиеся коллеги-актеры, любовные похождения, ночные гулянки...
И вот война, начало которой помню в мельчайших деталях. 22 июня 41-го года в пятом часу утра я возвращался по пустынной Москве домой с очередной вечеринки. Спустился по улице Горького на Манежную площадь и вдруг увидел огромный черный автомобиль посольства Германии, который несся со стороны Кремля. До сих пор помню флажок со свастикой, трепетавший на ветру. Я, по своей мальчишеской наивности, не придал этому эпизоду значения. Уже позже понял, что стал невольным свидетелем проезда немецкого посла фон Шуленбурга, который минутами ранее вручил Молотову меморандум об объявлении войны Советскому Союзу.
Только в районе обеда того же дня узнал о бомбежках Киева и Минска и о том, что прежняя, мирная, жизнь завершилась. Что ощутил я поначалу? Жуткий, колотящий страх, который до сих пор чувствую буквально кожей. Этот ужас прошел быстро: начались военные будни, которые для меня выражались в тушении «зажигалок» на крыше Щукинского училища и рытье противотанковых рвов.
На оборонные работы меня вместе с другими студентами отправили спустя неделю после начала войны. Рыли окопы и эскарпы под Вязьмой. Уже там я понял, что тревожное время всегда показывает каждого человека в его истинном облике: среди нас, земляных рабочих, были настоящие трудяги и патриоты, а были и симулянты, лодыри, плуты…
В конце сентября 41-го мы играли в театре спектакль на военную тему — «Фельдмаршал Кутузов». В зале присутствовало всего 13 зрителей! Хорошо помню свое шоковое состояние. Я вдруг осознал, что в такой трагический для страны период людям не до театра. И на следующий день в военкомате записался добровольцем на фронт.
Я немного знал немецкий, поэтому первые четыре месяца службы провел в школе военных переводчиков в городе Ставрополе-на-Волге. Ныне такого населенного пункта нет, он затоплен после сооружения Куйбышевской ГЭС. По распределению я попал в Северо-Кавказский военный округ. Настоящая война началась для меня именно с этого момента.
Мое лейтенантское звание поспособствовало тому, что из переводчика я преобразился в заместителя начальника отдела разведки 70-го укрепрайона, оборонявшего Ростов. Через месяц после моего прибытия в часть немцы прорвали Воронежский фронт: наши войска стремительно отступали на Кавказ, и все разом хлынули через единственный мост в районе Аксая. Комендантом этого моста назначили именно меня.
Эта летняя переправа 1942 года до сих пор стоит перед глазами. Нескончаемый поток войск, текущий через узенькую тропку моста, и постоянные бомбежки. Немец, разумеется, был осведомлен о стратегическом значении переправы и не давал нам расслабиться ни на сутки. Я все время находился на самом мосту, регулируя движение колонн, и, как выяснилось, это было самое безопасное место! Наша зенитная охрана не давала фашистской авиации снижаться для прицельного бомбометания, поэтому взрывы гремели где угодно, но в мост немцы так и не попали.
Потом были бои за Аксай, в ходе которых я получил первые фронтовые навыки. А затем — наше долгое и тяжелое отступление через Кавказский хребет. Днем жара, ночью — жуткий холод, а обмундирование к таким походам не приспособлено. С едой в горах было тоже неважно, поэтому голод в том переходе стал обычным делом. Люди слабели, засыпали на ходу, иногда срывались в пропасть — особенно по ночам, когда километрами приходилось передвигаться по «карнизам» вдоль отвесных скал.
Вообще, прошло много лет, но до сих пор помнится одно главное, тягостное ощущение от войны — это нестерпимая, свинцовая, постоянная усталость. Мы никогда не бывали сытыми и никогда не бывали выспавшимися. И временами все — и командиры, и бойцы — от утомления просто валились с ног.
Вспоминаю один характерный случай, врезавшийся в память. Это был 1943 год, зима. Я на тот момент являлся помощником начальника штаба полка по разведке в Закавказском округе. После Сталинграда немцы стали отходить с Кавказа, поскольку боялись попасть в котел, как армия Паулюса. Наши войска перешли в наступление, выдавливали немцев от Грозного, но продвижение было тяжелым. Целыми днями шли серьезные бои. Я участвовал в допросе пленного гитлеровца, и это продолжалось невероятно долго — до глубокого вечера. После его окончания еще час провел в штабе, а затем навалилась такая усталость, что, выйдя на морозный воздух, я хотел только одного — где-нибудь поспать. Зашел в соседнюю избу в нашем лагере и обомлел: в жарко натопленном помещении спали немецкие пленные вперемешку с нашими командирами! На железной кровати храпели двое немцев, у них в ногах поперек кровати спал наш начальник химслужбы, на полу рядом, ничком — начальник полковой разведки, а на его, простите, ягодицах покоилась голова еще одного пленного гитлеровца, тоже спящего. Картину довершал караульный, который дремал, сидя на табуретке и прислонив автомат к одному из спящих немцев… Словно и не было войны, врагов и противников. Спали вповалку измученные, смертельно усталые люди.
Мои лучшие дни на войне — если вообще можно так говорить — связаны с 581-м стрелковым полком и его командиром Андреем Николаевичем Семеновым. Его полк на всем фронте — единственный, который обычно именовали не по номеру, а по фамилии командира: Семеновский полк. Семенова обожали все: штабные офицеры, солдаты, командиры смежных подразделений. Профессиональный военный, строевик, Семенов привлекал не только необыкновенным умом и боевой выучкой, но и отношением к подчиненным. В полку он знал всех, регулярно общался с рядовыми бойцами, вникал во все вопросы. С офицерами вел себя как старший товарищ, с бойцами — как родной отец. С Семеновским полком я прошел фронтовой путь от Осетии и Кабарды до Азова.
Позже выяснил, что Семенов — болгарский иммигрант, революционер, приговоренный к смерти на родине и нашедший пристанище в Советской России. Его настоящее имя — Янко Митев. С ним мы сдружились и даже встречались после войны в Болгарии. Он рассказывал, как в 1937 году в Москве его арестовали, обвиняли в шпионаже, проводили изнурительные многочасовые допросы. Какое-то время он провел в тюрьме… Самое интересное, что Митев-Семенов, несмотря на все притеснения и арест, остался убежденным сталинистом. Объяснить это с точки зрения логики невозможно. Наверное, надо жить в то время, чтобы понять…
На войне время сжимается, иногда кажется, что за сутки ты прожил целую жизнь. Поэтому есть вещи, которые уже стерлись из памяти, а есть то, что я не смогу забыть никогда. Боев было много, и мне, лейтенанту, приходилось и бежать с винтовкой в руках, и командовать пулеметным расчетом, и лежать в обороне в цепи солдат. Однажды в такой цепи мой сосед, один из бойцов нашего полка, получил ранение в легкое, у него начался пневмоторакс, он задыхался. Необходимо было его приподнять, чтобы облегчить страдания. Я попытался это сделать, и вдруг его голова упала мне на грудь. Другая пуля, предназначенная мне, угодила в него… Как мне это забыть?
Под Запорожьем в 43-м война для меня закончилась. Я получил тяжелое ранение. Это случилось сразу после награждения орденом Красной Звезды. Мы ждали сигнала к наступлению, сидели в окопах. Выбрали время затишья для вручения наград солдатам и офицерам, приехал комдив. Я, как назло, на построении не присутствовал — отлучился… А когда вернулся, немцы начали такой бой, каких до того момента я не припомню: все перед нами взрывалось и сверкало, как салют. Нужно было менять позиции, и мы побежали. Вдруг командир полка на бегу сует мне коробочку: «Этуш, забери свой орден! Черт знает, может, тебя убьют, а может, меня убьют!..»
Мы окопались и не могли сдвинуться с места 13 дней: немец стрелял беспрестанно. Нам ежедневно поступали приказы идти в атаку, но поднять бойцов под шквальным огнем не удавалось. На 13-е сутки сидеть в неглубоком окопчике стало невыносимо. С благословения комбата мне удалось поднять людей: пробежали метров 200 под огнем и опять залегли — вроде чуть продвинулись… Я вернулся в окоп к командиру, бой вроде окончился. Когда выходишь из атаки невредимым, теряешь бдительность. Я собрался на обед, встал в рост и… повернулся спиной к передовой. Перед тем как потерять сознание, услышал характерный звук «лопанья» разрывных пуль рядом с собой. А затем, когда очнулся, ощутил адскую боль внизу спины…
Потом было четыре госпиталя, полгода лечения. Выяснилось, что у меня разбиты кости таза. Меня комиссовали и дали вторую группу инвалидности. Восстанавливался уже в Москве. А в 1944-м, в старенькой шинельке и с палочкой, я появился на пороге родного Щукинского училища. Меня ждали новые роли…
День Победы я отмечаю всегда, иногда вместе с собственным днем рождения. Может ли этот праздник потерять для меня свою ценность? Могу ли я забыть войну? Свою жизнь от жизни страны мне не отделить. И слава Богу, что так.
В Вики из наградного листа:
«В боях за социалистическую Родину против немецких оккупантов показал себя смелым и решительным командиром. В наступательных боях в районе Моспино 07.09.1943 г. командованием полка, тов. Этуш был послан на помощь в батальон, имевший сложную обстановку в выполнении поставленной боевой задачи, тов. Этуш бесстрашно не щадя своей жизни воодушевляя бойцов, смело повёл роту на врага, при чём своим умелым манёвром выбил противника из района Городок при этом уничтожил 30 солдат и офицеров, захватил ручной пулемёт. Тов. Этуш работая начальником штаба по тылу на всём протяжении наступательных боёв, обеспечил нормальную работу тыла и его передвижения. Бесперебойно доставлял боевым подразделениям продовольствие и боеприпасы. Хорошо обеспечил приём и эвакуацию раненых. 15.09.1943 г., наступая на районный центр Куйбышево, лично с группой бойцов первым ворвался в село и в уличных боях уничтожил 8 солдат и офицеров противника».[2]
