• Zero tolerance mode in effect!

Владимир Фромер. "Хроники Израиля. Кому нужны герои".

61Papa

Предупрежден
В четверг, 8 ноября 2018 года ушёл из жизни известный писатель, многолетний член СРПИ Владимир Фромер. Владимир Фромер родился в 1940 году в Куйбышеве (ныне - Самара). Репатриировался в Израиль в 1965 году. Окончил исторический факультет Еврейского университета в Иерусалиме. В 1972–73 годах - соредактор первого израильского литературного журнала на русском языке – "АМИ", в третьем номере которого впервые была опубликована великая проза Венедикта Ерофеева "Москва – Петушки". С тех пор занятия литературой стали основным делом Владимира Фромера. Его исторические очерки, эссе, рассказы регулярно публикуются в общественно-политической и литературной периодике Израиля, России и других стран. Подлинный успех пришел к писателю в 1997 году, когда в России и в Израиле – одновременно - вышел в свет двухтомник "Хроники Израиля. Кому нужны герои", сразу ставший бестселлером. В своей книге автор представил галерею израильских политиков и военачальников, асов разведки и авантюристов, утонченных интеллектуалов и бизнесменов... Главный же герой его книги – Израиль, страна с уникальной исторической судьбой, которая формирует людей с необычайными качествами. Фромеровские "Хроники" воссоздают героическую эпоху становления еврейского государства, период его романтической юности, время, когда Израиль был страной фермеров-воинов, не знавшей страха, не ведавшей поражений. Этот двухтомник был украден из большинства библиотек, что также является весомым свидетельством популярности писателя. Владимир Фромер – автор книг «Реальность мифов» (2003), «Чаша полыни» (2013), «Хроники времен Сервантеса» (2017). Выражаем соболезнование родным и близким замечательного человека и писателя Владимира Фромера. Аркан Карив сказал про него: «Он мечтал стать израильским Плутархом и стал им…»

e0EtI8dbXUA.jpg

Интервью Владимира Фромера Зееву Вагнеру для издания Москва-Ерушалаим.

– Как давно вы в стране? – Я приехал в Израиль в 1965 году. Не напрямую приехал в Израиль, а через Польшу. В Польше я жил два года, с1963 по 1965 годы. Тогда в Польше была замечательная еврейская община, преданная Израилю. Потом Гомулка их всех выгнал за то, что они проявили солидарность с Израилем во время Шестидневной войны. Этот мерзавец заявил, что в Польше не могут жить евреи, которые нелояльны польскому государству, и, если они не считают себя поляками, то пусть убираются. Мы и убрались.

– Как вы оказались в Польше? – Это длинная история. Я родился в 1940 году. Мои мама и папа были врачами. Отца я не помню, в 1941-м он ушел на фронт. Он был хирургом. Ему было 28 лет. В полевой госпиталь, когда он оперировал, попала фугасная бомба. Как мне рассказывали, на этом месте осталась только воронка. Так что где его могила, я не знаю. Госпиталь, где работала мама, эвакуировали в Актюбинск, в Казахстан. Там мы прожили несколько лет, и это я уже помню. Первые детские воспоминания – актюбинские глиняные мазанки, пыльные дороги, казахи с узкими глазами и бородками. Там мама встретила моего отчима – Фромера. Отчим был философ, очень породистый, видный человек из хорошей еврейской семьи. Он окончил философский факультет Варшавского университета. Занимался логикой. Был учеником профессора Котарбинского, который стал позднее президентом Польской академии наук. Когда началась война, отчим, отлично знавший немецкий, уже прочитал "Майн Кампф" и прекрасно представлял себе, что можно ожидать от этого изверга. У него появился выбор: остаться там и погибнуть или уйти в Советский Союз с надеждой выжить. Он выбрал второе. Все его родные были убиты в Освенциме, кроме сестры Итки, успевшей уехать в Америку. В Советском Союзе он понял, что с его философским образованием ему делать нечего, и будучи умным человеком и евреем, занялся планированием. Стал начальником планового отдела какого-то завода, и завод этот стал процветать.Он знал, что ему нельзя оставаться в центральных районах, потому что сразу арестуют, и уехал в Актюбинск. Там он и познакомился с моей мамой. Когда в 1956 году началась репатриация польских евреев в Польшу – он не поверил. Он ни в чем не верил советской власти и, думая, что это какая-то ловушка, остался. Потом очень об этом жалел. После Актюбинска мы жили в Черновцах. Это был город изумительной красоты. Почему-то там сохранилось все, как было при Австро-Венгерской империи. Замечательная архитектура, чудесная планировка, чистые улицы и много евреев. Этот город был настоящим раем для евреев. Мы пережили дело врачей. Я очень хорошо помню, мне было тогда 12 лет. Мама пришла из больницы бледная, губы у нее тряслись. Она села и заплакала. Я не понимал причину, ведь мне было 12 лет. А в комнате на столе лежала газета, где на первой полосе было о "разоблачении убийц в белых халатах". Помню, как отчим сказал сильным голосом: "Как это страшно – жить в стране, из которой невозможно уехать!" А потом маму чуть было не убили через два дня. На прием к ней пришла русская женщина с ребенком, болевшим коклюшем. Женщина хотела, чтобы мама положила ребенка в больницу. Мама сказала: "С такой болезнью в больницу не кладут, я вам выпишу лекарства, ручаюсь, что через два дня все пройдет". Женщина закричала: "Знаем мы ваши лекарства! Знаем мы ваши рецепты!", схватила ребенка и ушла. А через два часа в кабинет ворвался муж этой женщины, фронтовик: "Ах ты, жидовская зараза! Отравить хотела мою семью! Я тебя сейчас…" Схватил стул и хотел маму ударить. Медсестра успела его оттолкнуть. И мама перестала ходить на работу. А через три дня этот человек к нам пришел. Он был в военной форме, когда он снял шинель, на гимнастерке блеснули ордена и медали. Он был танкистом и прошел всю войну. Увидев его, мама побледнела, а он сказал торопливо: "Доктор, повиниться пришел. Простите, ради Б-га!" Мама его не выгнала, пригласила к столу, напоила чаем. Фронтовик сел. И с усилием начал рассказывать: "Понимаете, моя дура пошла в больницу, а потом пришла домой и сказала: “Жидовка не хочет положить нашу дочь в больницу, потому что требует взятку”, я человек контуженный, вспылил и побежал, не разобравшись. Я очень вас обидел. Потом я узнал, что вы замечательный человек, никогда никому не причинили никакого зла. Все ваши пациенты очень довольны. Ваш муж погиб на фронте. Ради Б-га простите меня, снимите камень с души". Мама сказала: "Вам нервы лечить надо!" Расстались они почти друзьями. Я все это помню, точно это было вчера. В старости обычно забываешь то, что было вчера, но то, что было давно, помнишь все яснее. А в 1963 году, когда я уже окончил третий курс университета, отчим решил уехать. Но тогда уже не было никакой программы репатриации. Он написал Котарбинскому, который его помнил как своего лучшего ученика. И благодаря личной просьбе Котарбинского мы уехали в Польшу. В Польше мы прожили два года. Я стал учить польский язык и с упоением читал Мицкевича, Сенкевича и Реймонта. Польская литература ничуть не уступает русской, между прочим, и по силе воздействия, и по глубине мысли, и по яркости изображенных персонажей. Польша – великая страна. Жалко, что она так заражена антисемитизмом.

– В Израиле вы печатали произведения русских писателей. – Я работал на радио "Коль Исраэль". Сначала диктором, потом переводчиком и автором программ. Работал также в разных газетах. Денег не хватало, зарплаты были маленькие, нужно было выплачивать ипотеку за очень хорошую квартиру в Рамат-Эшколе. Я писал разные статьи и тому подобное. Начал я работать в газете "Спутник"…

– До "Спутника" вы сделали очень важную вещь. Вы опубликовали поэму "Москва–Петушки" Венедикта Ерофеева.

– Да. Это был 1972 год. Дело было так. На берегу Кинерета был проведен первый съезд репатриантов из СССР. Руководила этим "Рабочая партия", которая находилась у власти. Там была инициативная группа, которая решила издавать русский журнал. Редакторами выбрали меня и моего друга Мишу Левина. На первый номер деньги дал русский отдел при министерстве абсорбции. Первый номер выглядел как самиздат. Второй был серьезней. Его финансировал "Лишкат а-кешер". Когда журнал вышел, нас вызвал один из ответственных работников и сказал: "Мы не для того выделили деньги, чтобы вы печатали реакционера Марголина, мы думали, что вы за социализм и прогресс, а вы…" В общем, вышло недоразумение, и нам закрыли финансирование. Чудом мы нашли деньги на третий номер, в котором было много замечательных интересных материалов, и среди них "Москва–Петушки".

– И так вы вошли в русскую литературу! – Да. Нам нужен был ударный материал. А где мы его возьмем? Был у нас хороший знакомый, Борис Исаакович Цуккерман. Мы с Мишей решили: пойдем к Цуккерману, у него есть большой архив. Борис Исаакович был человек спокойный и серьезный. Он нас принял, выслушал. Посидел, подумал. Мы же почтительно ждали. Он предложил нам послушать классической музыки: "Вот, я купил замечательную пластинку, слышимость – как в зале". Мы сидели и слушали. Когда пластинка закончилась, он помолчал немного и вышел на пять минут. Потом он передал нам папку: "Это я вывез из Москвы. Этого никто никогда и нигде не печатал. Я дам вам напечатать эту вещь. Я предлагал ее напечатать в Нью-Йорке и в Париже, но там сказали, что это вещь антирусская – клевета на русский народ, и отказались печатать. Значит, отдаю ее вам".

– А скажите, издавая "Москву–Петушки", вы понимали вообще, что вы делаете? – Понимали. После нас ее другие стали печатать. Интересно, что в самиздате все опечатки, которые были в нашей публикации, сохранились. Потом мы навели справки о Ерофееве. Он не обиделся и не разозлился. Денег мы не заработали. Но ему какую-то сумму послали, знали, что он бедствует. А он ходил и с гордостью говорил: "Меня напечатали в Израиле с предисловием Голды Меир". А потом я стал работать в газетах,был журналистом-поденщиком, писал, а потом вдруг что-то произошло. Моя первая книга называлась "Кому нужны герои".

– В двух томах. – Издал ее замечательный человек Миша Михаэли. Это был очень светлый человек. Характером он походил немного на князя Мышкина: такой же чистый, такой же добрый и мягкий. И первая книга, которую он издал, была "Кому нужны герои", с фотографиями. Издал он ее по рекомендации Игоря Губермана. А написал я ее, работая в газете "Спутник". Я вдруг увидел, какой это Клондайк – израильская история. Какие замечательные люди создали этот рай, и неважно, были они левые или правые. Они все вместе создавали Израиль. Они выстояли в жутких испытаниях. А потом произошел рывок – у меня вышла еще одна книга, "Реальность мифов". Туда включены разные мои очерки. Несколько биографических: о Йоне Волах, о Юлии Марголине и другие. Потом я решил написать роман о становлении Израиля. Роман этот назывался "Чаша полыни". Стержнем там является невероятная любовь лидера сионизма Яна Арлозорова и Магды Геббельс.

– Вы считаете, что Арлозорова убили нацисты? – Да. Если не они, тогда – кто? И если не ревизионисты? Владимир Евгеньевич Жаботинский вообще не способен был на это. А без его распоряжения никто бы этого не сделал. Остается только это! Но это только первая линия, а есть в романе еще история Бен-Гуриона и Жаботинского. Как сначала они уважали друг друга, как стали врагами, как Бен-Гурион называл Жаботинского Зеевом Гитлером.

– А не могли ли левые специально спровоцировать это убийство, чтобы обвинить ревизионистов? – Я не думаю, что Бен-Гурион пошел бы на это. Это был человек несгибаемой воли. Обвинить его в абсолютной непорядочности и подготовке убийства? Он делал все открыто. Он не прятался ни за чьими спинами никогда. Он принимал самые важные решения, никогда не сваливая ответственность на других. В тот день, когда он провозгласил независимость государства, его отговаривали американские евреи: "Что вы делаете? Вас же всех там вырежут, уничтожат!" Это не остановило его.

– Какую из ваших книг вы больше всего любите? – "Хроники времен Сервантеса" – потому что я Сервантеса обожаю с детства. Читать я начал очень рано, в 5 лет. Я украл у мамы абонемент в библиотеку и уже со второго класса ходил в библиотеку для взрослых. И брал книги для мамы. Роман "Гаргантюа и Пантагрюэль" я прочитал где-то в 5-6 классе. Однажды мне попалась книга, написанная неким Сервантесом, о котором ничего я не знал. Тогда электричество стоило дорого. И после 8 часов запрещалось зажигать свет. Я купил себе фонарик и читал под одеялом до утра. И так вошел в мою жизнь худой идальго, который путешествует вместе с жирным оруженосцем. Благороднейший человек, который терпит побои и издевательства: "Но все равно Дульсинея – самая прекрасная женщина на свете, и колите меня мечами и копьями, рыцари Серебряного месяца. Все равно я никогда не отрекусь от того, что Дульсинея – самая прекрасная женщина на свете!" А рыцарь Серебряного месяца оказался всего-навсего цирюльником. И тут же вот эта вот двойственность: жирный материалист Санчо Панса сопровождает духовного Дон Кихота. Даже их животные пародируют друг друга. Ослик Санчо Пансы пародирует Росинанта. Материалист Санчо Панса и духовный Дон Кихот. В общем, эта книга меня потрясла тогда.

– Как вы относитесь к версии о еврейском происхождении Сервантеса? – Я упоминаю об этом в книге. Я думаю, что – да, что-то есть. Все, что можно было написать на эту тему, я написал.

– Из всех своих тезок, которых я знаю в Израиле, вы единственный, наверное, кто остался Владимиром и не стал Зеевом. Ну, так пошло, начиная с Жаботинского. – Ну конечно, я не стал менять имя, которое мне дала мама при рождении. А когда я говорю на иврите, называю себя Зеевом.

– Скажите, кем вы себя больше считаете: писателем или историком? – И тем, и другим. Я не смог бы написать свои вещи, если бы не был историком. Я проделал громадную работу, когда писал о Сервантесе. Это же не просто Сервантес. Это хроники времен Сервантеса. А в "Ошибке Нострадамуса" – у меня солянка. Я собрал здесь все вещи и статьи, которые не вошли в книги.

– Но тем оно и интересней, может быть. – Да. Как сказал мой друг, эта книга напоминает по своему строению Талмуд: можно читать с любой страницы.
 
Моим сыновьям — сабрам Амиру, Яиру и Рафи

Владимир Фромер.jpg
ПРЕДИСЛОВИЕ

Это книга хорошего писателя…

Когда историк читает историко-документальное сочинение любого яркого автора, ему обычно хочется с ним поспорить. Каждый образ, каждое событие в хорошей книге окрашено личным видением, темпераментом, сердцем писателя. У историка обычно другое видение тех же событий, тех же героев. И все-таки останавливаешь себя: нет, возражать автору не нужно. Честный писатель — человек со сложным, стереоскопическим видением мира, независимо от того, сознает он сам это свое качество или нет. И если перо его талантливо, историческая истина обязательно высветлится!

Владимир Фромер — трубадур Израиля имперской эпохи, Израиля эпохи блистательных войн и побед, Израиля полководцев и героев, искателей истины и беспутных гениев — словом, этакого еврейского «республиканского Рима» XX века. Все герои страны заслужили у него восхищение, все страдальцы — сочувствие, все мыслители — поэтическое преклонение. Но певец нашей Республики-Империи считает нужным искать и находить пусть поэтическую, но правду истории — и потому (возможно, неосознанно для автора) рядом, например, с великолепным героем израильских войн, «столяром из Тель-Адашим» Рафулем (Эйтаном) возникает в другом очерке (о генерале Кахалани) иной Рафуль — коварный и скрытный штабной интриган.

Второй пример: как всякий поэт-романтик, Фромер склонен идеализировать деятельность разведок-контрразведок, и потому этаким хитроумным Одиссеем предстает образ начальника спецотдела Службы безопасности Давида в очерке «Поединок». А потом, в другом очерке, возникает «наш человек в Панаме», подлец и взяточник, и читатель понимает, что ведь он-то как раз и был «Давидом», начальником спецотдела!..

Как у всякого писателя, у Фромера есть свои любимцы, вроде Игаля Алона или Абы Эвена, и личные объекты неприязни — вроде Вануну или… Моше Даяна. Что ж, его авторское право! Но, когда он начинает жалеть невинные жертвы Даяна — генералов Элазара и Городиша, внимательный читатель замечает огромные промахи любимых героев автора и понимает правоту их оппонента — профессионала-министра.

Правда честного поиска истины торжествует в книге Фромера над романтическим пафосом автора. Это, по-моему, главный показатель ее удачи! Сложность, глубина, неодномерность израильского мира, соединенная с искренней любовью автора к описываемому объекту — стране Израиль и народу Израиля, — составляет для меня суть и аромат обаяния «Хроник».

Блестяще получаются у автора сложные, самые неодномерные и как бы развивающиеся в истории характеры. Создается впечатление, что Фромер и сам любит, когда герои как бы пытаются обмануть его самого: обернутся сначала одной стороной к автору, а потом вдруг предстанут совсем в другом — и таком непохожем! — облике.

Лучшие его герои — Бегин, Рабин, Перес, Шамир. Они у него созревают, они под его пером выковываются из обычных еврейских, иногда местечковых юношей в крупных и оригинальных государственных деятелей.

Я живу в этой стране и вижу, как стремительно она меняется — в приоритетах и оценках, в ненасытной страсти к самоутверждению и самообновлению. Эпоха, описанная Фромером, уже ушла в прошлое — и потому его книга стала не просто очередным сочинением, но важным свидетельством истории: она передает будущим поколениям дух «раннего сионизма», с его идолами и страстями, с неистовым самоотверженным героизмом и коварством партийных интриг. Как близко, оказывается, наша страна прошла по самому краю революционной пропасти, в которую обвалились в XX веке другие страны Европы и Азии, но спаслась, Бог был к нам милостив (особенно раздумываешь над этой проблемой спасения от революции, прочитав, очерк, посвященный Исеру Бери, кандидату в еврейские Дзержинские).

Даже для человека, бывшего свидетелем того, что в книге описано, Фромер находит массу новой информации. Но самое главное — то, что он сумел сохранить нам дух великой эпохи.

В этом аспекте «Хроники Израиля» — вклад русскоязычного писателя в израильскую литературу. Может быть, первый наш подлинный вклад.

 
Владимир Фромер. "Хроники Израиля Кому нужны герои". Книга первая

16888_200x300.jpg

РОММЕЛЬ У ВОРОТ

ВМЕСТО ПРОЛОГА


5 ноября 1942 года была ликвидирована наконец угроза, нависшая над еврейским населением в подмандатной Палестине. Фельдмаршал Роммель потерпел поражение под Эль-Аламейном, в ста километрах от Александрии, и его части, стараясь сохранить хотя бы видимость порядка, отошли в Тунис, на исходные позиции.

Гитлеровский рейх находился тогда в зените могущества. Германия захватила огромную территорию, простиравшуюся от Атлантического океана на западе до Кавказа, Сталинграда и Москвы на востоке. Почти все Средиземное море оказалось под немецким и итальянским контролем. Их боевые самолеты взлетали с аэродромов в Сардинии, Сицилии, Ливии, Крите, Родосе. Турция и Испания соблюдали нейтралитет, но было ясно, что они не замедлят присоединиться к побеждающей стороне.

Тогда все признаки указывали на то, что победит Германия. В Средиземноморском регионе Англия владела лишь Египтом, Эрец-Исраэль, Сирией, Кипром и Мальтой.

Масштабы запланированного Гитлером окончательного решения еще не получили широкой огласки, но и того, что уже знали тогда, было достаточно. Угроза со стороны Эль-Аламейна, подобно облаку ядовитого газа, четыре месяца медленно приближалась к границам подмандатной Палестины.

Еще в 1925 году фюрер писал в «Майн кампф»: «Ныне начинается последняя революция. Захватывая политическую власть, еврей срывает с лица последние клочки маски. Демократический плебейский еврей превращается в кровавого еврея, тирана народов. Через несколько лет он попытается уничтожить национальные основы мысли и, лишив народы их естественного духовного руководства, подготовит их к вечному рабскому подчинению. Самым страшным примером этому является Россия. Однако концом этого процесса будет не только освобождение народов, угнетаемых евреями. Это станет концом самого народа-паразита. После смерти жертвы рано или поздно умирают и вампиры».

Берлинское радио в передачах на Ближний Восток сулило арабам золотые горы. Не нужно было обладать пылким воображением, чтобы понять, какая судьба ждала еврейское население в случае захвата Эрец-Исраэль корпусом Роммеля. Евреев здесь постигла бы та же участь, что и в оккупированной Европе. Причем здесь немцы даже не стали бы сами пачкаться. Всю грязную работу сделали бы за них арабы.

5 ноября еще не означало поворота в войне. В прошлом германо-итальянские войска уже были дважды разбиты в западной пустыне между Египтом и Ливией. И дважды Роммель вновь собирал свои силы в кулак и возвращался.

Но в ноябре 1942 года произошли еще два события, превратившие крушение гитлеровской империи лишь в вопрос времени. 8 ноября 1942 года началось англо-американское вторжение в Северную Африку — одновременно в Алжире, Оране и Касабланке.

Операция под кодовым названием «Факел» развивалась успешно. Англо-американские силы сравнительно легко захватили Алжир и Марокко, но в Тунисе Роммель, получивший наконец подкрепление, сильно затормозил продвижение союзников.

19 ноября началось советское наступление под Сталинградом.

Огромное кольцо, которым летом 1942 года Гитлер пытался охватить союзников через Кавказ и Египет, распалось.

* * *
Впервые Эрец-Исраэль оказался под угрозой немецкого вторжения уже в июне 1940 года сразу после падения Франции. Фашистская Италия, вступившая в войну на стороне Германии, создала реальную угрозу Эрец-Исраэль через свои колониальные владения — Ливию и остров Родос. Итальянские бомбардировщики, поднимавшиеся с аэродромов в Родосе, несколько раз атаковали верфи в Хайфе, а один раз даже подвергли концентрированной бомбежке Тель-Авив. Около ста человек погибли.

Из своих африканских владений, Абиссинии, Сомали, Эритреи и Ливии, Муссолини начал наступление на Египет. В сентябре 1942 года итальянские войска перешли ливийскую границу и вторглись в египетскую западную пустыню, направив острие удара в сторону дельты Нила.

Подобно тому, как Гитлер мечтал о тысячелетнем рейхе и жизненном пространстве на Востоке, Муссолини стремился к реставрации римской империи. Средиземное море должно было стать итальянским владением.

Англичане значительно уступали итальянцам в численности и вооружении. Имели необеспеченный тыл. Египетский король Фарук, сидевший тогда на троне, явно симпатизировал державам оси.

В такой обстановке британский командующий генерал Уэйвелл начал медленно отходить, изматывая итальянские войска маршала Грациани тяжелыми боями. Прошло несколько месяцев. Правительство Черчилля сумело перебросить Уэйвеллу подкрепления. 6–9 декабря 1940 года англичане перешли в контрнаступление. Грациани не устоял под их ударом, и итальянские войска в панике бежали по прекрасной автостраде, построенной недавно Муссолини. Англичане продвинулись на 300 километров, взяли Тобрук и Бенгази, захватили 113 тысяч пленных и огромное количество трофеев.

Несчастья итальянского диктатора еще только начинались. В декабре 1940 года вспыхнуло восстание в Абиссинии. В страну вернулся император Хайле Селассие и с помощью англичан изгнал итальянцев. Вся Восточно-Африканская империя, которой так гордился Муссолини, распадалась на глазах.

Неудачи подстерегали Италию и на море. 30 марта 1941 года у мыса Матапан произошла битва между итальянским и британским флотом. Италия потеряла три больших крейсера, два эсминца, пять судов получили тяжелые повреждения. Британские корабли вышли из боя без царапины.

В дни, когда итальянцы еще теснили англичан в Египте, Муссолини внезапно напал на Грецию. Но греки не хотели ни фашизма, ни Муссолини. Правительство Метаксаса проявило и волю, и энергию, а греческая армия получила хорошего командующего в лице талантливого и серьезного генерала Папагоса.

Англия, еще 13 апреля 1939 года давшая гарантии Греции, теперь должна была прийти на помощь своему союзнику. Но много ли она могла сделать? Английские войска были скованы в Африке.

Английский кабинет колебался, и большинство его членов советовали премьер-министру оставить Грецию на произвол судьбы, не распылять силы. Но Черчилль был настроен решительно.

«Мы дали слово, — заявил он на заседании своего кабинета. — У Англии не останется союзников, если наши друзья увидят, что на нас нельзя полагаться».

С согласия греческого правительства Англия оккупировала Крит, откуда наладила снабжение греческой армии оружием и боеприпасами.

Не Бог весть какая это была помощь, но для генерала Папагоса этого оказалось достаточно. В ноябре 1940 года греческая армия перешла в наступление и вышвырнула итальянцев со своей территории в Албанию. Такого позора Муссолини еще никогда не испытывал. Он рвал и метал, кричал, что эти итальянские свиньи его недостойны, и наконец, скрепя сердце, обратился за помощью к Гитлеру.

«Дуче, — сказал фюрер по телефону, — я обещал когда-то, что пойду с вами до конца, куда угодно, хоть к черту. Немцы выполнят свой союзнический долг».

Немецкие дивизии могли вторгнуться в Грецию из только что оккупированной Югославии и из соседней Болгарии. И хотя английскому командованию удалось переправить в Грецию 50 тысяч своих солдат, это не могло существенно улучшить ее стратегическое положение.

Германский удар, нанесенный из Болгарии, был настолько силен, что англо-греческий фронт покатился к югу, тщетно пытаясь уцепиться за знаменитые Фермопилы, и наконец совсем развалился. 12 тысяч английских солдат попали в плен. Среди них были еврейские добровольцы из Эрец-Исраэль, и в частности Ицхак Бен-Аарон, будущий лидер израильских профсоюзов.

Большая часть английских сил была, однако, эвакуирована на Крит. Туда же переехали греческий король и греческое правительство.

Немцы не удовлетворились оккупацией Греции. 20 мая 1940 года они сбросили на Крит воздушный десант из трех тысяч парашютистов. Через день на остров были переброшены еще 19 тысяч немецких солдат. В течение 10 дней весь Крит был очищен от англичан, потерявших убитыми и пленными около 14 тысяч человек.

Захват Крита был выдающимся военным достижением. Впервые столь крупная операция проводилась лишь военно-воздушным десантом, без поддержки наземных войск, танков и артиллерии. Командующий немецкими парашютно-десантными частями генерал Стюдент предложил Гитлеру таким же способом захватить Кипр, затем Мальту, Сирию и Суэцкий канал, чтобы помочь Роммелю, начавшему наступление в Ливии. Гитлер после некоторого колебания, отказался. Он тогда уже с головой был погружен в план Барбаросса и готовил вторжение в Советский Союз.

* * *
Роммель и Гудериан считаются лучшими немецкими полководцами Второй мировой войны.

Когда в 1941 году Гитлеру сообщили, что советские танки Т-34 по своим качествам превосходят немецкие, он ответил: «Ну и что? Зато у нас есть Гудериан». Но после поражения под Москвой «железный танкист» впал в немилость.

Звезда Роммеля сияла до конца, ничем не омраченная. Конец наступил в августе 1944 года, после того, как Роммель принял участие в заговоре генералов против Гитлера. Фюрер не хотел, чтобы немецкий народ узнал о том, что лучший солдат Германии выступил против него, и приказал Роммелю покончить жизнь самоубийством.

unnamed.jpg
Итальянский генерал Итало Гарибольди и командующий Немецкого Африканского корпуса Эрвин Роммель на встрече в Триполи. За автомобилем, в котором сидят генералы, частично виден памятник Муссолини.


Эрвин Роммель был старым служакой, но долгие годы ему не представлялось возможности проявить себя. Впервые о нем заговорили во время вторжения во Францию. Дивизия, которой он командовал, добилась значительного успеха, перерезав блестящим маневром коммуникационные линии противника.

Когда в начале 1941 года Гитлер без особой охоты решил спасти своего итальянского союзника в Северной Африке, он сразу подумал о Роммеле. Фюрер принял пятидесятилетнего генерала и без обиняков сказал:

— Надо вытащить Муссолини из дерьма. Я решил назначить вас командующим Африканским корпусом. Он будет состоять из двух немецких дивизий. Остальное дадут итальянцы. Вам предстоит научить их сражаться, генерал, а это намного труднее, чем разбить англичан.

— Дайте мне хотя бы четыре дивизии, мой фюрер, — попросил Роммель.

— Нет! — сразу отказал Гитлер. — Муссолини хочет таскать каштаны из огня немецкими руками. В Африке — не моя война. Мои дивизии мне нужны на Востоке. Там будет решаться судьба рейха.

Роммель получил две дивизии и ни солдатом больше до самого конца ливийской кампании. Единственная помощь, которую ему предоставляла метрополия, заключалась в замене выбывших из строя танков и артиллерийских орудий.

В отличие от скупого Берлина Лондон проявлял щедрость во всем, что касалось поставок английским силам в Египте даже в то время, когда угроза германского вторжения на Британские острова была еще вполне реальной.

Роммель не стал ждать, пока в Ливию прибудут все его силы, и в конце марта прорвал линию фронта. Выяснилось, что итальянские части неплохо сражаются под командованием немецкого полководца. Ограниченный контингент английских войск в Ливии был разбит, генерал О’Коннор взят в плен. За 10 дней Африканский корпус Роммеля прошел с боями 600 километров. Вся Киренаика была очищена от англичан. Силы Роммеля осадили Тобрук, важнейшую английскую базу в Ливии, отдаленную от египетской границы всего на сто километров. В апреле войска Роммеля вышли к границе, где англичане успели сосредоточить крупные силы. С апреля по июнь 1941 года стороны вели позиционную войну. Английский командующий генерал Уэйвелл дважды пытался прорвать германские линии и выйти к Тобруку, но оба раза был отброшен с тяжелыми потерями.

В это время и проявилось во всем блеске полководческое искусство Роммеля. Именно тогда англичане прозвали его «лисой пустыни». Имея перед собой значительно превосходящие и прекрасно вооруженные английские силы, располагая лишь небольшим числом танков, Роммель не выпустил инициативы из рук. Имевшиеся в его распоряжении зенитки он превратил в противотанковые орудия, установил их на джипах и грузовиках, и создал мобильные отряды серьезной огневой мощи, прозванные «истребителями танков». Потери Уэйвелла были огромны. Роммель доказал, что и танкам можно найти замену. Незаменим лишь полководческий талант. Если бы Гитлер дал Роммелю еще две дивизии, то Африканский корпус, по всей вероятности, опрокинул бы англичан, захватил Египет и прорвался в Эрец-Исраэль.

Фюрер ограничился тем, что присвоил своему полководцу звание фельдмаршала.
 
Это были очень неплохие книги для начала 90х, когда мы смутно понимали что вокруг. Но сейчас они смотрятся излишне легковесными и пафосными. Может быть изменился я. А может Израиль.
 
Одновременно с наступлением Роммеля в Ливии Гитлер попытался захватить Ирак.

В марте 1941 года иракским премьер-министром был назначен Рашид Али, придерживавшийся прогерманской ориентации. Регент Эмир Абдул-Ира, правивший страной до совершеннолетия короля, вынужден был бежать.

Рашид Али стал хозяином страны. Все английские силы в Ираке находились тогда на британской воздушной базе в Хабании, расположенной в 50 километрах от Багдада. Рашид Али попытался захватить базу, сосредоточив для этой дели 9 тысяч иракских солдат с 50 орудиями.

Хабанию обороняли около двух тысяч англичан, преимущественно курсантов находившейся здесь летной школы. Бои продолжались пять дней. Иракские войска не выдержали налетов авиации и были разбиты.

Немецкая парашютно-десантная часть уже была готова к переброске в Ирак, когда стало известно о бегстве Рашида Али в Иран. Таким образом, в Ираке Гитлер потерпел поражение.

В бою при Хабании погиб первый командир Эцеля Давид Разиэль, который привел из Эрец-Исраэль на помощь англичанам группу своих бойцов.

David_raziel.jpg
Давид Разиэль

Не успела закончиться иракская эпопея, как началась сирийская.

Сирия была колонией Франции. После поражения Франции созданный Гитлером марионеточный режим Виши продолжал держать в Сирии военный гарнизон в 25 тысяч человек. Это была серьезная сила.

Сирия была наводнена германскими агентами. Руководитель немецкой военной разведки адмирал Канарис направил в Дамаск целую миссию.

Именно в Сирии руководитель Лехи Яир Штерн попытался вступить в контакт с немцами с целью договориться о совместных действиях против англичан. Один его эмиссар встретился с офицером абвера в Бейруте. Второй — Натан Елин-Мор — был арестован в Халебе.

19 мая генерал Уэйвелл получил приказ готовить вторжение в Сирию. 8 июня британские силы вступили на сирийскую территорию двумя колонами: со стороны Средиземноморского побережья и из Заиорданья.

В боях участвовал и отряд Пальмаха, которым командовал Моше Даян.

011.jpg

Вишистское правительство решило дать англичанам сражение. Некоторое время французы держались, но превосходство англичан в воздухе было подавляющим. Французы еще успели подвергнуть бомбардировке Хайфу и капитулировали. Еще один опасный плацдарм нацистского проникновения на Ближний Восток был ликвидирован.

* * *
Уэйвелла сменил на посту командующего Восьмой британской армией в Египте генерал Окинлек. Получив солидное подкрепление, он предпринял развернутое наступление на войска Роммеля. Соотношение сил было 4:1 не в пользу Африканского корпуса. Три недели Роммель держался. Но английское давление продолжало нарастать, потери были невосполнимы, и он начал отход, ловким маневром выведя свои войска из-под английского удара. Осада с Тобрука была снята, английские силы вступили в Бенгази, и Роммель оказался там, откуда семь месяцев назад начал свое наступление.

Поражение Роммеля было единственным проблеском в густеющем мраке. Танки Гудериана рвались к Москве, а Япония вступила в войну, атаковав американский флот в Пирл-Харборе.

Но Роммель был не разбит, а только отброшен. Он перегруппировал свои силы. Шесть крупногабаритных немецких судов прорвались через английскую морскую блокаду и доставили ему военное снаряжение, в том числе танки.

Африканский корпус вновь перешел в наступление и после пятимесячных тяжелых боев очистил от англичан всю Ливию. На этот раз танки Роммеля с ходу ворвались в Тобрук.

Командующий Немецким Африканским Корпусом генерал Роммель в захваченном Тобруке. 1 июня 1942г..jpg
Командующий Немецким Африканским Корпусом генерал Роммель в захваченном Тобруке.

35 тысяч пленных, огромные склады с вооружением, боеприпасами и горючим стали добычей Африканского корпуса. Казалось, что Роммеля теперь уже ничто не остановит. Войска Африканского корпуса углубились в египетскую территорию. Падение Александрии и Каира считалось вопросом недель.

Муссолини вне себя от радости вылетел в Ливию, захватив с собой белого коня, на котором собирался принять в Каире парад победоносных войск. Ему вновь мерещилась возрожденная Римская империя. В британских канцеляриях в Александрии уже сжигали документы ввиду предстоящей эвакуации.

Но у Роммеля оставалось всего 60 боеспособных танков и четыре тысячи солдат. Гитлер посвятил успехам своего фельдмаршала целую речь. Если бы он не ограничился почестями, а послал Роммелю еще две дивизии, то Муссолини въехал бы на своем белом коне не только в Каир, но и в Иерусалим.

Прорыв Роммеля к Эль-Аламейну происходил одновременно с гигантским немецким наступлением в направлении Сталинграда и Кавказа. В этой обстановке крайне зловеще прозвучало выступление рейхсминистра Иохима фон Риббентропа, заявившего 22 февраля, что лишь Германия в состоянии обеспечить арабским народам мир и процветание.

Это была своего рода «декларация Бальфура», обращенная к арабам.

Красный свет, предупреждающий об опасности, вспыхнул не только в британских штабах, но и в Эрец-Исраэль. Руководство Хаганы вступило в контакт с представителями английского командования и предложило создать в Хайфе неприступную крепость наподобие Мосады. Еврейские лидеры указывали, что гора Кармель словно создана для того, чтобы построить на ней мощные укрепления, способные выдерживать осаду как угодно долго.

Так обстояло дело в 1942 году. Еврейское население в Эрец-Исраэль жило тогда между страхом и надеждой.

* * *
Восьмая британская армия, оборонявшая Египет, располагала в июне 1942 года тремя дивизиями и двумя сотнями танков новейшего типа. Ее превосходство в силах над Африканским корпусом было нейтрализовано виртуозным маневрированием Роммеля. Как призраки, его легкие танки появлялись вдруг в самом неожиданном месте и, сжавшись в кулак, наносили удар.

После того, как Роммель, словно играючи, захватил важную стратегическую крепость Марс-Матрух с большими запасами продовольствия и оружия, генерал Окинлек понял, наконец, в чем суть проблемы.

Его солдаты и командиры, как завороженные, следили за хитросплетениями «лисы пустыни», вели себя, как на спортивном состязании, и при этом чуть ли не болели за противника.

Никогда ни к одному врагу англичане не относились с таким уважением, как к Роммелю. О его доблести и благородстве рассказывались легенды. Следует отметить, что Роммель действительно был белой вороной в нацистском генералитете. В 1944 году, командуя войсками во Франции, Роммель выразил Гитлеру протест в связи с уничтожением эсэсовскими карателями города Орадура. Это был беспрецедентный случай. Ему одному Гитлер разрешил принять яд вместо того, чтобы подвесить его на крюк, как других генералов, участвовавших в заговоре 20 июля. «Я тоже ценю Роммеля, — заявил генерал Окинлек своим подчиненным. — Но вы не смеете забывать, кто он и почему вы здесь. Он — враг, с которым вы обязаны сражаться. Восхищаться врагом можно лишь после победы».

Генералу Окинлеку не только удалось поднять боевой дух своих войск. Он перенял тактику немецкого полководца и причинил Роммелю немало неприятностей. Но, самое главное, Окинлек сумел создать укрепленную линию вдоль Эль-Аламейна, протяженностью в 60 километров, обойти которую было невозможно.

В июле 1942 года Роммель попытался прорвать британскую оборону лобовой атакой, но был отбит. После двухнедельного прощупывания Роммель вновь нанес удар. Но англичане вцепились в землю с чисто британским упорством. Роммель опять отступил, и борьба приняла позиционный характер.

В августе в Египет прибыл Черчилль и потребовал от Окинлека немедленно перейти в наступление. Окинлек заявил, что его войска нуждаются в подкреплениях и передышке и попросил отложить наступление на полтора месяца.

Тогда Черчилль сместил Окинлека. Из Лондона был срочно вызван генерал Монтгомери, принявший командование над седьмой армией.

Лучше всего о фельдмаршале Монтгомери сказано в Британской энциклопедии: «Всегда осторожен. Хороший стратег. Его склонность вникать во все детали часто раздражала подчиненных. Не любил новшеств. Предпочитал уже хорошо налаженную военную машину и проверенных людей, на которых можно положиться. Наступать любил, лишь располагая на центральных участках подавляющим превосходством в силах».

Подчиненные называли его Монти.

Новый английский командующий придавал огромное значение разведке и принимал решения, лишь полностью ориентируясь в происходящем на местности. Только это сближало его с Роммелем. Во всех остальных смыслах они были антиподы.

Начальник штаба Роммеля генерал Тома, попавший в плен в битве под Эль-Аламейном, был приглашен Монтгомери на обед.

— Как жаль, что фельдмаршал Роммель не разделит с нами этого великолепия, — усмехнулся Монти, жестом указав на накрытый стол. За обедом генералы профессионально обсудили сражение. Тома был поражен осведомленностью Монтгомери, знавшего о противнике все до мельчайших деталей.

В первой неделе сентября 1942 года Роммель прорвал линию противника под Эль-Хальфой. Все свои наличные силы бросил он в бой. Прорвав фронт, его танки повернули на север, охватывая британские позиции с тыла. Монтгомери ничуть не смутился этим успехом противника и руководил сражением с уверенностью и хладнокровием, передававшимися его подчиненным. Английская авиация непрерывно атаковала немецкие и итальянские танки. Снова и снова пытался Роммель разбить монолитную линию английской обороны. Сражение продолжалось до тех пор, пока не иссякло горючее в танках Африканского корпуса. Тогда Роммель отвел войска на исходные позиции.

Черчилль сместил Окинлека за отказ перейти в наступление в августе. Монтгомери, не менее упрямый, чем Черчилль, начал его только в октябре. Он даже не пытался преследовать «лису пустыни» после сражения под Эль-Хальфой, зная, что время работает на англичан. Подкрепления поступали в восьмую армию непрерывным потоком. К середине октября Монтгомери уже имел почти восьмикратное превосходство в силах над Африканским корпусом. 23 октября он отдал приказ о наступлении.

Роммель, страдавший хронической желтухой, находился на лечении в Берлине, когда пришло известие о начале британского наступления. Фельдмаршал немедленно вылетел в Африку. Он прибыл вовремя. Его заместитель генерал Штумм умер от разрыва сердца в первый день боев, когда его машина попала под сильный артобстрел.

Монтгомери не пользовался обходными маневрами, как Роммель. 12 дней атаковал он Африканский корпус по всему фронту, медленно изматывая его силы. 29 октября Роммель писал жене: «В моем сердце немного надежды. Ночами я лежу, не смыкая глаз из-за лежащей на мне огромной ответственности. Днем я смертельно устаю. Что будет, если мы не выстоим? Эта мысль терзает меня днем и ночью. Я не вижу никакого выхода…»

12 дней Роммель держался. На 13-й день, когда у него осталось всего 30 танков против 600 английских, он приказал отступать. Монтгомери послал три дивизии, чтобы поймать в капкан «лису пустыни». Но Роммель выскользнул и спас большинство своих солдат, пожертвовав лишь тяжелым оборудованием, которое пришлось оставить.

Осторожный Монтгомери шел по его следу, как гончая ищейка. Но не спешил. Каждый день, под вечер, англичане останавливались для священного ритуала: чаепития в пять часов.

Английский полководец позволил трехнедельный отдых своим войскам, и в середине февраля 1943 года вступил в Тунис, где его уже ждал Роммель. Англо-американские силы, высадившиеся в Алжире и Марокко еще 8 ноября 1942 года, вошли в Тунис с севера.

Гитлер, который в решающий час не послал Роммелю даже пары шнурков для солдатских ботинок, вдруг начал лихорадочно отправлять в Тунис подкрепления, и вскоре численность германских войск в этой колонии достигла 200 тысяч человек. По-видимому, Гитлер хотел поднять свой престиж, сильно пострадавший после Сталинграда.

Роммель, получивший свежие войска и даже танки и самолеты, перешел в наступление и сильно потеснил союзников, несмотря на то, что с тыла на него двигался Монтгомери.

Но Роммель знал, что охваченная со всех сторон вражеским кольцом, лишенная коммуникационных линий, его армия обречена. Никакие победы не могут заменить горючее и боеприпасы.

Роммель настоятельно рекомендовал Гитлеру вывести войска из Северной Африки, пока не поздно.

Фюрер сместил его и в марте 1943 года отозвал в Берлин, где лучшему немецкому полководцу была устроена торжественная встреча.

«Ты еще вернешься в Африку», — обещал ему Гитлер.

Роммель получил назначение во Францию.

Итало-германские войска в Тунисе сражались до последнего патрона и до последней капли горючего. 12 мая 1943 года они капитулировали.

Попытка Гитлера захватить Ближний Восток на этом закончилась.
 
ЛЮДИ И СУДЬБЫ

ПЕРВЫЙ КОМАНДУЮЩИЙ


Дом на улице Зихрон Кдушим в Яффо. Вокруг него выстроились тополя, посаженные Ицхаком Саде полвека назад. Здесь он жил после Войны за Независимость. Здесь умер в августе 1952 года.

На этой улице, рывком вырывающейся к морю из каменных тисков старого Яффо, много подобных домов старинной кладки с ветхими резными воротами. Но этот дом — особенный. Крайний в ряду, он возвышается на одинокой скале, напоминающей корабельную рубку. На фоне убегающих к морю песков оазисом выделяется ухоженный сад. Его посадил Ицхак Саде в последние годы жизни, когда остался не у дел. Грубо обработанные базальтовые глыбы охраняют это зеленое великолепие. От дома к морю ведет дорожка, уложенная мелким гравием. Ее проложил Ицхак Саде для себя и друзей. Уходя из дома, Саде всегда оставлял двери открытыми. Друзья приходили, спускались к морю, купались, возвращались, принимали душ, открывали бар и коротали время, дожидаясь хозяина. Саде появлялся поздно вечером и присоединялся к компании. К утру обычно опустошалось несколько бутылок.

За домом стоит вагон, обитый померкшим от времени железом. В нем находился командный пункт Ицхака Саде. Вагон, приваренный к джипу, долго помнили бойцы, сражавшиеся на Южном фронте. Потом музейный этот экспонат много лет служил складом Йораму, сыну Ицхака Саде.

006.jpg
Вагон Ицхака Саде

Йорам и его жена Зива сохранили в неприкосновенности кабинет Старика. Это своего рода маленький музей. В кабинете большой, грубо сколоченный стол, покрытый толстым стеклом с эмблемой Пальмаха. Два массивных кресла с плюшевой обивкой. Скамейка. Здесь Ицхак Саде любил беседовать с друзьями. На стол ставилась бутылка, и велись бесконечные разговоры о философии, войне и политике. И о женщинах, конечно. Он их любил, первый командующий, как любят произведения искусства. На стене кабинета — неплохие репродукции картин Эль-Греко и Рембрандта. Рядом с ними фотографии военных лет и коллекция оружия. Вдоль стены — низкие, пузатые, застекленные шкафы с книгами. Библиотека свидетельствует, что ее хозяин увлекался военным делом, поэзией, историей и живописью. Сегодня немногие приходят сюда, но все же приходят. Есть еще люди, которых интересует этот человек.

* * *
Ицхак Ландоберг (Саде) родился 19 августа 1890 года в польском городе Люблине. Детство его было омрачено бесконечными сварами между отцом и матерью. Когда Ицхаку было пять лет, родители развелись, и мать забрала сына в русский город Ярославль, где почти не было евреев. Попав в эту цитадель православия, мальчик быстро ассимилировался. Не по годам рослый, он отличался храбростью и вспыльчивостью. После нескольких драк сверстники постарались забыть о его еврейском происхождении.

В 17 лет Ицхак считал себя социалистом и верил, что еврейский вопрос найдет свое разрешение в очистительной буре надвигающейся революции.

С началом Первой мировой войны Ицхака мобилизовали в армию. Он был ранен, участвовал в Брусиловском прорыве. Грудь его украсил Георгиевский крест. Его произвели в сержанты и хотели направить в офицерскую школу, но помешала революция.

В 1918 году Ицхак Саде — тогда еще Ландоберг — вступил в Красную армию, командовал ротой и приобрел опыт партизанской войны, позднее так пригодившийся ему в борьбе с арабскими террористическими формированиями в Эрец-Исраэль. Поняв, что большевики пытаются вылепить всемирный идеал из грязи и крови, Саде дезертировал из Красной армии, перешел к белым. Культивируемая в Белой армии ненависть к евреям определила его окончательный выбор. Он вдруг вспомнил о своих еврейских корнях.

Исайя Берлин — двоюродный племянник Ицхака Саде, один из самых утонченных умов нашего столетия, любил этого родственника, сочетавшего разносторонние способности с богемным образом жизни. Позднее, уже в 50-е годы, часто с ним встречался, обычно в маленьком тель-авивском кафе, где за вечер Саде приканчивал бутылку водки, в то время как его рафинированный собеседник довольствовался лишь одной рюмкой вина.

После смерти Саде сэр Исайя Берлин написал о нем воспоминания, заслуживающие наивысшей оценки, как и все, что делал этот человек. Для полноты картины уместно привести из них хотя бы несколько фрагментов. Итак, Саде глазами Берлина:

«Когда я впервые увидел Саде, он был строен, элегантен и определенно гордился своей внешностью. Теперь он располнел, отрастил бороду, одежда его пообтрепалась, он явно не заботился о том, как выглядит, его совершенно не интересовали „прелести жизни“. Что он по-настоящему любил, так это действие, борьбу, он наслаждался существованием человека, за которым ведется охота. Он, несомненно, был счастлив, когда мы встретились в этом кафе, в нем не было ни малейшей нервозности, страха или подлинной тревоги за будущее. Каждый день приносил свои трудности, каждый день приносил свои удовольствия, он попросту переходил от одного приключения к другому с ненасытным аппетитом к жизни.

В 1948 году, после ухода англичан из Палестины, Саде стал командующим „летучими отрядами“, он захватывал египетские крепости, брал пленных. Метод Саде, как рассказывали люди, которыми он командовал, состоял в том, что он попросту несся на египетские аванпосты с гранатой в каждой руке и с громким криком, приказав своим бойцам делать то же самое. Египтянам ничего не оставалось, как бежать, бросая башмаки. Крови проливалось немного. Потом он забирал приглянувшееся ему оружие.

Собранные трофеи — ружья, кинжалы, ятаганы — впоследствии гордо украшали его дом в Яффо. Мы встретились с ним в этом доме после Войны за Независимость. К тому времени Саде был чем-то вроде народного героя. Он показывал мне многочисленные фотографии, где был снят в бою с египтянами или при взятии укрепленных позиций. Когда я сказал, что он, пожалуй, еврейский Гарибальди (прославленный герой Италии, сражавшийся в 19-м веке против австрийцев), Ицхак Саде был в восторге. Оказалось, что он знает про Гарибальди все и всегда восхищался его жизнью и походами, а открытку, посланную мне вскоре после этой встречи, он подписал „Гарибальди“…

… Он особенно гордился дружбой со своими учениками — так он о них думал — Моше Даяном и Игалем Алоном, в которых души не чаял. Есть известная фотография (одно время она была в широкой продаже), где он обнимает за плечи двух этих воинов. Саде решительно не желал, чтобы его принимали совсем всерьез. Он обожал рассказывать про свои подвиги, как отставной мексиканский революционный генерал, но даже его тщеславие было исполнено такой простоты и привлекательности, что ни у кого не возбуждало ревности.

i_001.jpg
Конец 40-х годов, лагерь Хаганы. Моше Даян, Ицхак Садэ, Игаль Алон


К тому времени он уже был счастливо женат на известной партизанке, успев оставить много других женщин на своем победном пути. Он тепло расспрашивал о родственниках и потчевал меня рассказами о своем славном прошлом. В стране, охваченной трениями, напряженностью и серьезной целеустремленностью, как и должно быть в любом обществе, закладывающем свои основы, этот огромный ребенок вносил элемент предельной свободы, неистребимой веселости, легкости, очарования и естественного полубогемного-полуаристократического изящества, слишком большая доза которого уничтожила бы всякую возможность порядка, но частица которого должна непременно быть в любом обществе, если ему суждено остаться свободным и достойным выживания.

Он был в жизни солдатом нерегулярных войск, из тех, что великолепны на войне, но тяготятся мирным, упорядоченным существованием, где нет ничего захватывающего. Троцкий однажды сказал, что те, кто желал спокойной жизни, ошиблись, родившись в двадцатом веке. Ицхак Саде наверняка не желал спокойствия. Он от души наслаждался жизнью и передавал свое наслаждение другим, он вдохновлял людей, волновал их и радовал. Мне он нравился чрезвычайно».
 
Последнее редактирование:
Знакомство с Трумпельдором изменило всю жизнь Саде. Он сразу попал под обаяние этой великой души. Когда Саде попытался заговорить с ним о своих социалистических убеждениях, то был остановлен движением руки.

— Как ты смеешь забывать о том, что ты еврей? — спросил его этот человек с печальным лицом, крайне редко озарявшимся улыбкой. Благодаря Трумпельдору в душе Саде забрезжила смутная догадка о его истинном призвании. Он понял, что судьба еврейского народа будет решаться в Эрец-Исраэль. Когда пришла весть о падении Тель-Хая и героической смерти Трумпельдора, Ицхак Саде стал собираться в дорогу. В своем дневнике он писал: «Весть о смерти Трумпельдора поразила нас подобно молнии. Погиб наш командир и друг. Члены созданной Трумпельдором в Крыму сионистской организации „Халуц“ стали обращаться ко мне со своими проблемами, и я неожиданно для себя оказался их руководителем. Нас ждала Палестина — Святая земля, орошенная кровью учителя. Я стал посылать туда людей. Потом понял, что и мне пора. И я двинулся в страну, о которой почти ничего не знал. Я даже не понимал до конца, зачем мне это нужно. Но чувство, двигавшее мной, было сильнее меня, и всем своим естеством я ощущал, что поступаю правильно». Ицхак Саде прибыл в Эрец-Исраэль в середине 1920 года.

* * *
Боевой опыт, приобретенный Ицхаком Саде в России, был нужен, как воздух, еврейскому населению в Эрец-Исраэль, постоянно подвергавшемуся нападениям арабских банд. Руководство Хаганы поручило Саде командование отрядами самообороны в Иерусалиме. Он ввел железную дисциплину, изнурял своих подопечных учениями и в сжатые сроки превратил в солдат сугубо штатских людей. Тогда он сказал им: «Мало уметь воевать. Нужно научиться побеждать. Сегодня арабы нас не боятся. Но придет время, и они будут ужасаться звуку ивритской речи».

Саде совершил переворот в еврейском военном мышлении и впервые выдвинул принципы, на которых и сегодня во многом базируются стратегия и тактика израильской армии. «Мы не должны сидеть, как куры в курятнике, и ждать нападения врага, — говорил Саде. — Перехваченная инициатива — залог победы. Мы должны первыми наносить им удары, внезапные и точные, там, где они меньше всего этого ждут».

Саде создал мобильные отряды хорошо тренированных бойцов, овладевших тактикой ночного боя. Эти люди возникали из мрака ночи, наносили удар и исчезали. Они устраивали засады на дорогах, ведущих к еврейским поселениям, и громили арабские отряды, как только те выходили из своих баз. Коммуникационные линии противника перестали быть безопасными, и инициатива прочно перешла в еврейские руки.

Новая тактика, введенная Саде, получила название «Выход из-за ограды». Евреи больше не ждали по ночам прихода незваных гостей. Они сами шли туда, откуда грозила опасность. Теперь уже арабские деревни не знали покоя. Ицхак Саде заставил арабов перейти от нападения к самообороне.

В 1937 году полевые роты Ицхака Саде уже насчитывали 600 человек.

В 1938 году арабы попытались захватить еврейское поселение Ханита, расположенное в густонаселенном арабами районе. Саде со своими бойцами поспешил на выручку. Его отряд, совершивший изнурительный ночной переход, появился у Ханиты в самый критический момент и нанес удар, используя фактор внезапности. Арабы дрогнули и, несмотря на превосходство в силах, поспешно отступили, даже не пытаясь сохранить видимость порядка.

Hanita Settlement, 1938.jpg
Ханита 1938 год

В тот же день Саде написал своей дочери Изе: «Изале, привет из Ханиты. У нас была трудная ночь. Дома я расскажу, как мы воевали. До встречи. Отец».

Вспоминает Иза: «Отец жил с нами, пока мне не исполнилось 17 лет. Когда я была маленькой, отец крайне редко бывал дома. Зато когда он появлялся, то это был лучший отец на свете. Я тогда не знала, что он необыкновенный человек, не подозревала, какую роль он играет в жизни ишува. Однажды к нам в гости пришел Авраам Яффе. Он был командиром молодежной организации, членом которой я являлась. Я была ужасно горда такой честью и не понимала, почему Яффе так взволнован встречей с моим отцом. Лишь много лет спустя, уже взрослой, я поняла, кем был мой отец».

Ицхак Саде часто говорил: «Создать государство можно и без регулярной армии, но защитить его без нее нельзя». Но в 1939 году из-за финансовых и организационных трудностей созданные Ицхаком Саде полевые части были распущены. Бен-Гурион вызвал Саде для беседы. Они принадлежали к одному поколению, их отличала та же сила ума, та же воля и энергия. Но Бен-Гурион был всецело поглощен национальной идеей, а Ицхак Саде, при всей его занятости, не отказывал себе в маленьких человеческих удовольствиях. Они не любили друг друга.

— Ицхак, — сказал Бен-Гурион, нервно расхаживая по кабинету, — я знаю, ты прав, и нам еще придется формировать регулярную армию. Но время еще не пришло. Я хочу, чтобы ты создал специальный отряд для борьбы с арабскими бандами и, если понадобится, то и с мандатными властями. Мы не можем оставаться совсем уж беспомощными в военном отношении.

Ицхак Саде сам придирчиво отобрал около сотни людей и составил отряд. Ему уже стукнуло 50, но он не уступал своим бойцам ни в силе, ни в выносливости. Постепенно его, как и Бен-Гуриона, стали называть Стариком.

В мае 1941 года Саде создал Пальмах — ударные роты — динамичную силу Хаганы и костяк будущей регулярной армии. Он командовал Пальмахом до 1945 года. На этом посту в полной мере проявились способности Саде как военачальника. Все свои познания в военном деле он привел в логически последовательную систему. Овладев искусством маневрирования, Саде основывал свою стратегию на теории подвижного боя с использованием всех особенностей местности.

— Наши резервы ограничены, — говорил он, — но мы можем крайним напряжением всех сил сосредоточить удар на главном участке сражения и добиться победы, невзирая на превосходство врага на второстепенных участках фронта.

Саде разработал тактику ночного боя.

— Ночью врагу кажется, что нас в десять раз больше, — любил он повторять.

Первый командующий считал, что успех сражения определяют не роты и батальоны, а взводы. К командирам взводов он был особенно требователен.

— Вы — мои генералы, — говорил он им. Каждому командиру взвода он назначил заместителя. — Гибель командира не должна влиять на успех сражения, — утверждал Саде, предопределяя развитие израильского военного мышления.

Саде волновали не только военные проблемы. У Пальмаха не было средств, что ставило под угрозу его существование. Саде ездил из поселения в поселение, встречался с руководителями ишува, просил, требовал, умолял.

— Поймите, — заклинал он, — мы сражаемся не с арабами, а со временем. — И это сражение, может быть, самое трудное из всех, выиграл Ицхак Садэ. Он сумел получить финансовую помощь даже от англичан. Они раскошелились в 1942 году, когда Африканский корпус Роммеля, перешедший в наступление в Египте, угрожал прорваться в Эрец-Исраэль.

На одной из встреч с руководителями ишува Ицхак Саде даже закричал срывающимся фальцетом: «Что будет с нашей обороной? Мне нужны сто тысяч человек. Где они?»

В конце концов Саде нашел решение. Каждая рота Пальмаха прикреплялась к какому-нибудь киббуцу. Пальмах стал сочетать труд с военным делом. К началу Войны за Независимость силы Пальмаха увеличились в десять раз и составляли три дивизии общей численностью до шести тысяч бойцов.

Наступил 1945 год. Вторая мировая война закончилась. Силы ишува были теперь сконцентрированы на борьбе с мандатными властями. Ицхак Саде был назначен командующим всеми частями Хаганы. Командование Пальмахом было передано Игалю Алону. Англичане назначили за голову Саде большую награду. Их разведка всюду искала «Большого Айзека». Саде же скрывался в киббуце Наан. Здесь он познакомился с Маргот и создал новую семью. В 1944 году у них родился сын Йорам. Втроем они переехали на конспиративную квартиру в Тель-Авиве.

На улицах города часто видели куда-то спешащего старика могучего сложения, с густой белой бородой, лысым черепом и массивной палкой в руке.

Летом 1947 года Бен-Гурион был переизбран главой Еврейского агентства и ответственным за безопасность ишува. Старик потребовал убрать другого Старика. Саде был вынужден передать командование Яакову Дрори.

— Будешь командовать бригадой Гивати, — сказали ему в штабе Хаганы. Саде согласился беспрекословно. Но как раз в это время он опубликовал в еженедельнике Рабочей партии статью, критикующую новое руководство Еврейского агентства. Этого Бен-Гурион вынести не мог. Он отменил назначение Саде и даже настаивал на его отчислении из армии.

— Я или он, — заявил Бен-Гурион руководству ишува.

— Выбирайте.

С большим трудом удалось Исраэлю Галили добиться назначения лучшего военного стратега советником Бен-Гуриона по проблемам безопасности. Должность эта оказалась пустым звуком. Бен-Гурион не нуждался в советниках.

* * *
29 ноября 1947 года ООН приняла резолюцию о создании государства Израиль. Началась Война за Независимость. Отбросив самолюбие, Саде явился к Бен-Гуриону и попросил у него хоть какую-нибудь должность. Старику было в тот момент не до личных счетов, и он назначил Саде командующим бронетанковыми силами, которых тогда не было и в помине. Саде засел за книги, журналы, прочитал все, что можно было найти о войне в пустыне. На основе этих скудных сведений он создал чертежи, по которым на израильских кустарных фабриках сварганили первые броневики. Брали джип, ставили на него башню, сваренную из кусков листового железа, помещали внутри два пулемета — и готово. Позднее удалось приобрести несколько бронетранспортеров в Чехословакии и с десяток давно отслуживших свой век танков во Франции.

3042ce39c3f920bec82b0bdc99d254c1.jpg

Еще труднее было с командирами. Ни в английской, ни в американской армии евреи не служили в бронетанковых частях. Но из Советского Союза как раз в это время прибыло несколько танкистов, отличившихся на фронте.

Одним из них был Рафаэль Батус. Выпускник Ленинградского бронетанкового училища, он в 28 лет был уже майором и командовал танковым батальоном в сражении под Курском. Саде сразу подключил его к созданию бронетанковых войск.

200px-39542290100099408606no.jpg
Рафаэль Батус

В своих воспоминаниях Батус писал: «Вскоре после моего приезда Ицхак Саде пригласил меня в одно из тель-авивских кафе. Мы с трудом разместились за небольшим круглым столиком: Ицхак Саде, Игал Алон, Дан Лернер и я. Сначала нам мешал языковой барьер. Но Саде говорил со мной по-русски и был очень сердечен. Это был сильный, упрямый, веселый человек.

— Феликс, — твердил он, — в современной войне не обойтись без танков. К счастью, кое-что у нас уже есть. Ты в них влюбишься. Настоящие красавцы.

— Ицхак, я хочу их видеть.

— Тогда поехали.

Минут через десять мы были в тель-авивском порту. Саде открыл огромный замок, висящий на одном из ангаров.

Я и сейчас затрудняюсь описать то, что увидел. Все-таки я командовал „тридцатьчетверочками“, лучшими танками Второй мировой войны. Теперь же очутился в допотопном музее военной техники. — Где же танки? — спросил я тихо.

— Да вот же они! — закричал Ицхак, взмахивая рукой с королевским величием. — Смотри. У нас есть танки!

Было в нем что-то детское. Наивное. Мне оставалось лишь скрыть свое разочарование, чтобы не огорчать его.

Потом я понял, что вера, воображение, фантазия и упорство этого человека творят чудеса. В моей жизни были два командира, которых я обожал. Один из них — советский генерал, второй — Ицхак Саде.

Он назвал меня Феликсом. Лишь после его смерти я сменил имя на Рафаэль».

Бронетанковые силы были созданы. Вначале пять батальонов бронетранспортеров, броневиков и танков. Потом все танки были собраны в один бронированный кулак, получивший название «Восьмая танковая бригада». Командование над ней принял Ицхак Саде.

В 58 лет он получил звание генерал-майора армии обороны Израиля. Тогда и появился бронированный вагон, приваренный к джипу, передвижной штаб командующего бронетанковыми силами. Старые, никуда негодные танки, вызывавшие смех специалистов, прошли славный путь до Эйлата и Абу-Агейлы на юге и реки Литани на севере. В ноябре 1948 года бойцы бригад Негев и Гивати семь раз пытались захватить укрепленный пункт иракской жандармерии в Негбе. Семь раз они были отбиты с тяжелыми потерями. Тогда на поле боя появился Ицхак Саде и одной-единственной танковой атакой, почти без потерь, выбил противника.

В ходе Войны за Независимость старейший командир израильской армии Ицхак Саде командовал важнейшими операциями. Его танки разбили армию Каукаджи и проложили путь через Негев к Эйлату.

Вспоминает Батус: «Он был генератором идей. Мог проснуться утром, подать идею, а к вечеру она уже выполнялась. После взятия Беер-Шевы мы должны были добраться до Удж-эль-Хафира. Наш штаб собрался в здании беэр-шевской полиции: Ицхак Саде, Игал Алон, Ицхак Рабин и я. Единственное шоссе, ведущее в глубь Негева, было надежно блокировано египетской моторизованной бригадой. Мы обсуждали варианты, спорили. Ицхак Саде молчал. Вдруг он бросил:

— Пройдем через Халсу.

— Да ты что, Ицхак! — изумились мы. — Туда нет дорог. Это же пустыня.

Саде усмехнулся:

— А как прошел Алленби?

— Алленби шел на гусеницах, а у нас колеса, — рассудительно сказал Игал Алон.

— Подумаешь, — пожал плечами Саде, — Феликс (т. е. я) воевал на снегу. Снег и песок почти одно и то же. Феликс возьмет самолет и осмотрит дорогу.

Я так и сделал. Сверху увидел, что дорога, хоть и очень трудная, но, в принципе, проходимая.

Мы снова собрались. Я предложил перекрыть труднопроходимые места железными сетками.

— Молодец, Феликс! — восхитился Саде. — Башка у парня варит.

Мы прошли. И так было всегда. Ицхак Саде подавал идею, а мы ее развивали и выполняли. Часто он говорил, что лучше литр пота, чем капля крови.

Мы все мыслили привычными стандартами, и лишь он ломал установившийся стереотип мышления. Выдвигал идеи, которые, несмотря на всю свою фантастичность, выдерживали проверку жизнью».

Ицхак Саде обожал поэзию, а Натана Альтермана ставил выше всех поэтов. Альтерман тоже его любил, считал мистической личностью. Они часто встречались в кафе «Маор» на улице Алленби. Вместе обедали, выпивали по рюмке. Иногда следовало продолжение, и они, не расставаясь до утра, приканчивали несколько бутылок. Во время войны Саде забрал Альтермана с собой в армию, но всегда заботился, чтобы во время сражений он находился в тылу.

— Национальный поэт, — заявил Саде, — не может протирать брюки в тель-авивских кафе, когда решается судьба его народа.

— Брось, Ицхак, — усмехнулся Альтерман, — ты держишь меня при себе, чтобы было с кем выпить и потрепаться после боя.

* * *
После войны Бен-Гурион поторопился удалить Саде из армии. Он был первым генералом, отправленным в отставку. Даже в запасе не получил никакой должности.

— В нашей армии не будет шестидесятилетних генералов, — сказал Бен-Гурион.

Саде, оторванный от любимой работы, затосковал, но, сильный по натуре, сумел с собой справиться. Кроме пенсии, он получил от армии в подарок домик с садом на берегу моря в Яффо и поселился в нем с женой и сыном. Этот дом стал любимым пристанищем людей искусства, художников, поэтов и, конечно, старых товарищей по оружию.

004.jpg
Ицхак Саде (в центре) с поэтом Натаном Альтерманом, бывшим начальником штаба "Хаганы" Моше Сне и с маленьким сыном Йорамом.


Ицхака Саде окружали люди, которые его любили. Они и водка скрашивали его внутреннее одиночество. Ему было трудно. Слишком много несправедливостей и обид выпало на его долю. Он создал Пальмах, а все лавры достались Игалу Алону. Потом Бен-Гурион сместил его с поста командующего армией. Наконец, сразу после войны, в которой он одержал самые громкие победы, с ним обошлись, как с хламом при уборке квартиры.

В молодости Ицхак Саде был прекрасно сложен, отличался остроумием и обаянием, вел богемный образ жизни, плевал на условности, пускался в загулы и обладал шармом, которому женщины не могли, да и не хотели противиться. Даже в старости у него были романы. Женат Саде был трижды.

Женя вышла за него замуж в 1912 году в России. Эта властная и гордая женщина страдала приступами тяжелой депрессии и была старше Ицхака на 15 лет. Склонная к авантюрам, она без колебаний последовала за мужем в Палестину, представлявшуюся ей страной из сказок Шехерезады.

В 1926 году, когда у Саде начался бурный роман с Захавой, Женя с разбитым сердцем вернулась в Россию, и следы ее затерялись.

Ицхак и Захава поженились. У них родились дочери: Иза и Ривка.

Захава очень страдала из-за донжуанских похождений мужа, но домашние скандалы не помешали Саде завести любовницу в Тель-Авиве.

Эта связь, длившаяся полтора года, закончилась трагически. Молодая особа до безумия влюбилась в стареющего льва. Ицхак Саде, перегруженный военными заботами, не мог делить себя между двумя семьями и прекратил роман, самые интересные страницы которого были давно прочитаны. Покинутая женщина впала в депрессию и приняла яд.

В начале 40-х годов Саде встретил Маргот. Она была моложе его на 20 лет и увлекалась музыкой, живописью и фотографией. Очарованный и покоренный Саде оставил Захаву и женился на Маргот. С нею он был уже до конца.

009.jpg
Ицхак Саде с женой Маргот и сыном Йорамом, 1949 год

Маргот умерла в 1951 году, оставив Саде одного с семилетним сыном Йорамом. Тамар, сестра Маргот, поселилась с ними и помогала растить ребенка.

20 августа 1952 года первый командующий скончался от рака. Вспоминает Иза: «Похороны отца напоминали съезд ветеранов Пальмаха. Собравшиеся запели свой старый гимн. Бен-Гурион, воспринявший это, как политическую демонстрацию, направленную лично против него, резко отвернулся от открытой могилы и ушел. Все генералы последовали за ним. На месте остался лишь Моше Даян».
 
КОНЕЦ ПРЕКРАСНОЙ ЭПОХИ

И Ицхак Рабин и Шимон Перес состарились вместе с государством. Уже в наши дни, дотягивая свои мафусаиловы сроки, стали они такой же частью израильских реалий, как турецкая стена, ограждающая старый Иерусалим. Кажется, что у них всегда был нездоровый цвет лица, присущий кабинетным чинушам, одутловатые мешки под глазами, дряблость мускулов. Да полно, были ли они вообще молодыми?

А вот Игала Алона просто невозможно представить стариком. Потому, наверное, что ярость времени воплотилась в этом молодом главнокомандующем, победителе шести арабских армий в Войну за Независимость, первом генерале Пальмаха. И среди блистательной плеяды израильских военачальников лишь он один сравним с легендарными Маккавеями.

С его именем связано становление мифа о непобедимости израильской армии, и сегодня уже трудно различать, где кончается легенда и начинается истина.

Itzhak_Sade_Yigal_Alon.jpg
Ицхак Саде и Игал Алон

* * *
Два американских еврея, всю жизнь занимавшиеся бизнесом и сколотившие под старость не один миллион, были потрясены созданием еврейского государства. Отрешившись от мирской суеты, отправились они туда, где разворачивалась граничившая с чудом эпопея.

В Израиль они прибыли вскоре после того, как Игал Алон разгромил египетскую армию. Они хотели увидеть главнокомандующего и поклониться ему, как Мессии.

Преодолев все препоны, добрались они до линии фронта.

Нависшие края гранитных склонов, просвечивавших сквозь густой кустарник, надежно прикрывали со всех сторон небольшой военный лагерь. На обочине песчаной дороги они увидели высокого парня в запыленной солдатской форме без знаков различия. Он сидел на скалистом выступе и пытался куском проволоки починить порвавшуюся сандалию.

Курчавые волосы с медным отливом падали на высокий лоб, темные глаза хранили выражение простоватой наивности. Гости представились. Один из них спросил:

— Давно воюешь, парень?

— Давно. С самого начала, — улыбнулся парень.

— Не знаешь ли ты, где мы можем найти командующего?

— Знаю. Вы его уже нашли. — Парень поднялся, все еще держа в руке сандалию. Изумленные американцы молча смотрели на него.

* * *
Если бы Израиль мог взглянуть на себя в зеркало в день смерти Алона, он бы не узнал себя. Да, ты сразу состарился, сын Сиона. Морщины зигзагами избороздили лицо, и потускнели глаза, не ведавшие страха. Смерть Алона означала конец целой эпохи. Прощаясь с ним, друзья прощались со своей юностью. Поколение Алона состарилось за одну ночь, не почувствовав этого. Никто не поверил, что Игалу Алону перевалило за шестьдесят. Его сверстники выглядели рядом с ним стариками. Он же оставался молодым, этот сабра, воплощенная противоположность галутному еврею, солдат, политик и джентльмен. Время щадило этого человека и, приостановив разрушительную свою работу, забрало его сразу, не дав состариться.

Сабры той эпохи резко отличались от восточноевропейских евреев с густой медленной тысячелетней кровью в жилах, никогда и не бывших молодыми. Казалось непостижимым, что «старик» Бегин старше «молодого» Даяна всего на несколько лет.

Судьба оказалась более жестокой к Даяну, чем к Алону. Даян, символ динамичного, сражающегося Израиля, заболел раком и умирал медленно и тяжело. С холодной отрешенностью анализировал свое состояние и даже писал статьи о жизни и смерти. Из больницы Даян вышел маленьким сморщенным старичком.

С изумлением и страхом глянул Израиль на этого человека, воплощавшего вечную молодость, героя, полководца, политика, археолога, неутомимого любовника, — и отвернулся.

А со своей молодостью Израиль попрощался еще раньше, у свежей могилы Алона на берегу озера Кинерет.

Признаки старения проявились у поколения основателей и защитников государства уже в Войну Судного дня. Эти люди, сражавшиеся в Войну за Независимость, в Синайскую кампанию, в Шестидневную войну, стали вдруг терять на фронтах своих сыновей. Вчерашние герои превратились в скорбящих отцов. Смерть сыновей и стала стуком в дверь пришедшей старости.

Надгробное слово своей эпохе и своему поколению сказал Ицхак Рабин, близкий друг Алона, единственного, быть может, человека, к которому он испытывал настоящую привязанность. В Войну за Независимость Алон был его командиром. Потом, оказавшись у штурвала, Рабин стал начальником Алона. Но ничто не могло омрачить их отношений.

На похоронах друга в киббуце Гиносар Рабин появился в старой военной форме, мешковато сидевшей на рыхлом теле. Человек, четверть века проносивший военный мундир, выглядел в нем, как в карнавальном костюме.

Рабина никто не помнит молодым. А ведь четыре десятилетия назад он был таким же символом эпохи, как Алон и Даян. Сабра, жилистый, худощавый, он, в отличие от Алона, дошел до самой вершины, сошел с нее неожиданно и нелепо, и вновь поднялся на ту же высоту уже в том возрасте, когда больше приличествует думать о спасении души. На самом деле он стал стариком в тот день, когда хоронили Алона.

Есть глубокая символика в том, что Рабину дважды пришлось штурмовать вершину политической пирамиды, причем второй штурм растянулся на целых пятнадцать лет.

Поколение, преподнесшее еврейскому народу государство «на серебряном блюде», не сумело вырвать власть из рук галутных евреев. После Войны за Независимость не было пира победителей. Бен-Гурион отстранил от ключевых должностей командиров Пальмаха. На политическом поприще вчерашние бойцы оказались беспомощными. И они сходили в тень по-одному с чувством горечи и с уязвленным самолюбием. Некоторые выращивали розы в киббуцах. Некоторые занялись бизнесом. А некоторые остались в армии, заменившей расформированный Пальмах, и с честью носили мундир.

И все же воля, энергия, напор того поколения не исчезли бесследно. Они создали первоклассную армию и динамичную военную промышленность.

Игал Алон умер в 62 года, как раз в тот момент, когда у него были все шансы стать наконец руководителем государства.

Yigal_Allon.jpg

В биографии этого человека есть несколько вех, определивших его судьбу. В самом конце Войны за Независимость Алон, будучи командующим, сосредоточил в своих руках всю реальную власть. И кто знает, как сложилась бы история государства, если бы он не выпустил нити, которые вложила в его руки судьба. Страна была обязана своим защитникам абсолютно всем, и многие надежды связывались с именем молодого полководца. Уже под занавес войны Алон отказался выполнить приказ об отступлении с захваченных в Синае территорий. Политическое руководство бросило на весы весь свой авторитет, чтобы заставить его подчиниться. Многие были уверены, что Бен-Гуриону придется уступить место этому сабре, отстоявшему государство силой оружия.

К сожалению, в политической жизни Алону была присуща странная нерешительность в невозвратимые мгновения. Не раз и не два он мешкал — все ждал чего-то, когда надо было действовать. Он позволил Бен-Гуриону распустить Пальмах.

— Я покончу с этой вольницей, — сказал Старик и даже запретил офицерам регулярной армии участвовать в пальмаховских съездах. Нарушивший этот приказ молодой офицер Ицхак Рабин долго чувствовал на себе его мстительный гнев. Потом Старик, правда, простил его.

И кончилась прекрасная пальмаховская эпоха. Что от нее осталось? Несколько песен, легенд да названия улиц?

Израиль, превратившийся в обыкновенное государство, семимильными шагами удалялся от своей романтической юности. Героические времена стали объектом ностальгии.

— Ну что ж, — говаривали бывшие бойцы Пальмаха, — лучшие остаются лучшими. — И они стали лучшими в погоне за жизненными благами, в создании коммерческих предприятий. А когда страна призывала, безропотно надевали военный мундир.

Не они определяли теперь облик государства, а те самые галутные евреи, ставшие профессиональными политиками.
 
Мать Алона умерла, когда ребенку было шесть лет, и его вырастил отец, человек, о котором до сих пор в Цфате рассказывают легенды.

Кто же не знал Пайковича, фермера, имевшего свой земельный надел в Кфар-Таворе? Он трудился с утра до ночи, превращая каменистую почву своего небольшого участка в плодородную землю. Человек суровый и неустрашимый, Пайкович напоминал американских героев Дикого Запада. Ему тоже не раз приходилось браться за оружие в борьбе с арабскими аборигенами, ничуть не уступавшими в свирепости племенам краснокожих.

Игал Алон посвятил отцу книгу «Отчий дом». Семилетним ребенком он видел, как отец в рукопашной схватке одолел двух здоровенных арабов. У отца был пистолет, но он им не воспользовался.

— Почему ты не стрелял? — спросил сын. Отец усмехнулся: — Выстрел может убить араба. Это откроет кровавый счет, который будет тянуться десятилетиями. Всегда надо стараться закончить дело руками. Только когда нет иного выхода, когда жизнь твоя в опасности — стреляй.

«Для меня, — писал Алон, — этот случай был не только примером отваги отца (его смелость была известна всей Галилее), но и наукой: когда следует пользоваться силой оружия, а когда не следует. Даже в напряженные минуты боя, когда ярость застилает разум, отец сохранял умение владеть собой и действовал соответственно обстановке».

А вот его портрет, нарисованный сыном: «Мой отец был высоким широкоплечим человеком с синими глазами, черными вьющимися волосами и светлой бородкой. Такое странное сочетание вызывало удивление у людей, впервые увидевших его. Он был хорошо известен своей честностью и любовью к чистоте и порядку. Нам, детям, он приказывал поднимать колос, упавший с телеги, и, конечно же, не из-за его стоимости».

Отец скончался на девяносто первом году жизни, когда сын был заместителем премьер-министра. На его могиле лежит черная базальтовая глыба, к которой не прикасалась рука каменотеса.

На камне выбиты его имя и слова: «Один из первых».

* * *
Почему же все-таки Игал Алон не стал премьер-министром?

71.jpg
Премьер-министр Ицхак Рабин.
Справа от него министр обороны Шимон Перес,
слева – министр иностранных дел Игаль Алон (03.06.74)


Ему мешали унаследованная от отца прямота, верность принципам, душевная тонкость, отвращение к интригам. Гарольд Вильсон сказал как-то, что Алон был бы лучшим из израильских премьер-министров, если бы умел стучать кулаком по столу.

— Брось представлять свое рабочее движение, — заявил ему один из друзей. — Стань наконец вождем.

Вождем Алон так и не стал. Очень долго путь ему преграждал Давид Бен-Гурион. На совести Старика — «Сезон», одна из самых мрачных страниц в новейшей еврейской истории. По приказу Бен-Гуриона люди из Хаганы и Пальмаха устроили форменную охоту за подпольщиками из ревизионистских террористических организаций Эцель и Лехи.

Готовя «Сезон», Бен-Гурион вызвал Алона.

— Игал, — сказал он командиру Пальмаха, — пора наконец покончить с этими ревизионистскими бандитами. Я хочу, чтобы ты сосредоточил все усилия на этой проблеме.

Алон молчал.

— Ты, кажется, колеблешься? — удивленно спросил Старик.

— Нет, — ответил Алон, — я просто отказываюсь. Охота на евреев противоречит моим принципам.

Никакие уговоры раздраженного Бен-Гуриона не помогли. Алон не взял на себя эту грязную работу.

Бен-Гурион ничего не забывал и прощал крайне редко. Вскоре после окончания Войны за Независимость он снял Алона с поста командующего и назначил на его место Даяна.

— Игал не любит черной работы, — сказал он о человеке, которого ценил и уважал больше всех.

Через несколько лет Бен-Гурион предложил Алону пост министра обороны при условии, что он оставит свою партию Ахдут ха-авода и перейдет в Мапай.

— Я не предаю друзей, — ответил Алон.

После смерти Леви Эшкола руководство партии Труда намеревалось отдать Алону портфель премьер-министра. Помешал Даян, который, угрожая отставкой, добился передачи высшего поста в государстве Голде Меир.

Как предвещающий несчастье черный кот, Даян всегда переходил Алону дорогу. Эти два человека не выносили друг друга, несмотря на разительное сходство их биографий. Оба сабры, принадлежащие к одному поколению. Оба фермерские сыновья, выросшие среди арабов и понимающие их ментальность. Оба сделали блестящую военную карьеру. Оба прекрасные знатоки Библии и еврейской истории. На этом сходство кончается.

В отличие от Алона Даян был циником и почти не имел сдерживающих начал в виде моральных принципов. Его опасались, а Алона любили.

Как-то один журналист обратился к нескольким политическим деятелям разных направлений с просьбой назвать главную отличительную черту Алона. Все они, не сговариваясь, заявили: порядочность.

О Даяне этого не сказал бы никто.

После Шестидневной войны Алон первым заговорил о демографической мине замедленного действия, приобретенной Израилем вместе с контролируемыми территориями.

— Рано или поздно эта мина взорвется, если мы не обезвредим ее, — предупреждал он. Разработанный Алоном план, носящий его имя, хотя никогда и не был утвержден официально, учитывался в 1993 году правительством Рабина при заключении с палестинцами договора об автономии.

Алон предлагал включить в пределы Израиля малонаселенную часть территории Иудеи и Самарии, в основном, полосу вдоль правого берега Иордана и Мертвого моря, шириной в 12–15 километров. Это обезопасило бы израильскую границу вдоль реки Иордан. Большая же часть арабского населения Иудеи и Самарии должна была получить автономию с узким проходом в долине Иерихона для экономических нужд иордано-палестинской федерации, если таковая будет создана.

План Алона вызвал резкое недовольство правых партий, обвинивших его в намерении отдать врагу исконно израильские земли.

Не только с противниками боролся Алон, отстаивая свой план, но и с самим собой. До Шестидневной войны он был сторонником целостного и неделимого Израиля. В юности мечтал создать киббуц в районе моста Дамия на реке Иордан.

Алон несколько раз встречался с королем Иордании Хусейном.

— Вы гордый еврей, а я гордый араб, — сказал ему Хусейн. — Мы можем договориться.

Но король не решился пойти на риск и подписать мирный договор с Израилем, основанный на плане Алона. Таким образом, Алон остался без лавров миротворца, которые получили сначала Бегин, сумевший договориться с Садатом, а затем Рабин, умудрившийся поладить с Арафатом.

К просчетам Войны Судного дня Алон не причастен. Все военные дела Голда Меир обсуждала только с Даяном. В роковую пятницу, когда правительство собралось на решающее заседание, Алон был у себя дома, в киббуце Гиносар. Он позвонил Голде и сказал, что готов вылететь в Иерусалим на вертолете.

— Оставайся дома, — ответила Голда. — Сейчас не до министра иностранных дел, — и в ходе войны Голда не советовалась с Алоном, потому что не хотела раздражать утратившего связь с реальностью Даяна.

Алон все это запомнил и, дождавшись прекращения военных действий, заявил: «Почему-то победа в Шестидневной войне приписывается одному Даяну, а за просчеты последней войны возлагают ответственность на всех министров. Я, например, как министр иностранных дел не имел к ним никакого отношения».

* * *
Навсегда останется Алон в народной памяти победоносным полководцем Войны за Независимость. Это были самые счастливые годы в его жизни. Евреи не только в Израиле, но и в самых отдаленных уголках диаспоры верили в звезду молодого полководца, благословляли его имя. Горечь, разочарования, поражения, усталость — все это пришло потом.

15675-PikiWiki_Israel_20781_The_Palmach-1024x807.jpeg

Судьба никогда не бывает благосклонной до конца к своим любимцам. За удачливость приходится расплачиваться — такова уж сила равновесия, на которой зиждется мир. И есть какая-то высшая справедливость в том, что с именем Алона связана одна из самых красивых легенд возрожденного Израиля.

Вот что рассказывают в Цфате о чудесном спасении города:

— Старейшины Цфата узнали, что молодой генерал Игал — внук цфатского праведника рабби Алтера Шварца, оставившего свой дом и поселившегося в арабской деревушке Джауни, чтобы превратить ее в еврейское поселение Рош-Пина. И предсказали, что город святого Ари (рабби Ицхака Лурия — одного из основоположников каббалы) будет освобожден полководцем Игалом, в жилах которого течет цфатская кровь.

Достойные женщины Цфата так объясняют чудо освобождения их города:

«Все святые праведники, похороненные на местном кладбище, восстали из могил (многие женщины даже слышали поднятый ими шум, грозный, как буря). Праведники присоединились к боевым отрядам. За каждым бойцом Пальмаха следовали два праведника, которые берегли его, как зеницу ока. А Игала охраняли целых двенадцать великих праведников — сила, не уступающая танкам. И сам Алтер Шварц был среди них. И рабби Йосеф Каро. И святой Ари. Так что же удивительного в том, что все враги разбежались, как зайцы?»

Кто еще вошел в еврейскую историю в сопровождении двенадцати праведников?
 
ИСКУШЕНИЕ КОРОЛЯ

«Дипломатия — это продолжение войны иными средствами», — утверждал Клаузевиц. Военная победа обесценивается, если победитель не в состоянии навязать разбитому противнику свою волю, подавить его способность к сопротивлению и принудить закрепить в тексте мирного договора все, что угодно победителю.

Израиль, овладевший искусством побеждать на поле брани, вынужден был во всем полагаться на силу оружия, и поэтому крайне редко мог воспользоваться плодами своих побед. Ему пришлось упорно учиться искусству тайной дипломатии — естественному оружию политиков.

Кемп-Дэвидские соглашения показали, что и в этой области Израиль пошел далеко.

Но если в минувшие века тайные переговоры были единственным средством определения внешней политики и велись профессиональными дипломатами, то в наше время внешняя политика и тайная дипломатия далеко не всегда преследуют одни и те же цели. Ибо внешняя политика есть нечто большее, чем дипломатия, и определяется не только дипломатическими усилиями, но и совокупностью целого ряда других факторов, идеологической платформой правящей партии, например.

И все же серьезные переговоры немыслимы без тайной дипломатии. Именно они гарантируют успех, если обе стороны заинтересованы в достижении соглашения. Когда интересы сторон сталкиваются слишком явно, тайная дипломатия помогает сгладить противоречия путем взаимных уступок. Но если одна из сторон видит в переговорах лишь этап к достижению своих специфических целей и сознательно вводит в заблуждение партнера, чтобы в дальнейшем принудить его к капитуляции, никакое соглашение невозможно.

* * *
Six-Days_end-of-6-day-war-tiger_1967.jpg

Победа в Шестидневной войне поставила израильское руководство перед проблемами, с которыми ему прежде никогда не приходилось сталкиваться. Со всей остротой встал вопрос: как быть дальше?

Израиль получил новые стратегические границы, которые гораздо легче защищать. Получил территории, на которые имеет историческое право. Но вместе с ними приобрел демографическую бомбу в виде миллиона арабов и вызвал взрыв арабского национализма, с фатальной неизбежностью приближающий новую войну.

Израиль располагал тогда лучшим правительством за все годы своего существования. Леви Эшкол, сочетавший трезвость мышления с огромной работоспособностью. Аба Эвен с его утонченным аналитическим умом. Игал Алон, идеалист и прагматик, генерировавший идеи. И, наконец, Моше Даян, человек, безусловно способный и творчески одаренный, но презирающий людей и в глубине души самого себя.

Эшкол сумел превратить эти яркие, не похожие друг на друга индивидуальности в великолепный рабочий ансамбль.

Первым побуждением правительства Эшкола после как с неба свалившейся победы было обменять территории на мир. Но, по словам Абы Эвена, для этого арабы должны были понять, что мы не Всемирная выставка в Монреале, которую можно запаковать и увезти. Арабы не изъявили никакой готовности к такому пониманию, и постепенно надежды на мирные переговоры испарились. Тогда правительство попыталось разорвать кольцо арабской блокады в наиболее уязвимом месте.

Таковым считалась Иордания, понесшая самые ощутимые потери в Шестидневной войне. Предполагалось, что Хашемитское королевство с его преобладающим палестинским населением вполне может стать альтернативой палестинскому государству.

Началось зондирование почвы, а затем и тайные контакты с Иорданией со всякого рода сбоями, досадными недоразумениями, попятными шагами и новыми прорывами.

Наконец в мае 1968 года Аба Эвен тайно встретился в Лондоне с королем Хусейном. Маленький король и рафинированный английский джентльмен, ставший израильским министром, не спешили выложить на стол свои карты. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга с любопытством, граничащим с изумлением. Беседа, похожая на завуалированную дуэль, продолжалась около часа. Эвен блестяще охарактеризовал положение Израиля и Иордании, используя неизвестные королю факты. С чисто британской лаконичностью обрисовал выгоды, которые ожидают Иорданию после установления мира.

Король молчал. Потом произнес, чеканя слова:

— Я, господин Эвен, заинтересован в том, чтобы получить конкретные предложения вашего правительства. Без них мы зря теряем время.

В тот же день Эвен был уже в Иерусалиме. Выслушав его отчет, Эшкол сказал:

— Вероятно, это наш шанс. Упустить его мы не имеем права.

29 мая собрался «узкий» кабинет в составе Эшкола, Эвена и Даяна. Эти люди решали все. Охарактеризовав ситуацию, Эшкол спросил: — Что будем делать? — Поднялся Эвен. Это потом его интеллект стал раздражать пигмеев, составивших костяк руководства рабочей партии. Тогда все считались с его авторитетом.

Эвен произнес: — Во-первых, нужно выработать четкую позицию по территориальному вопросу. Необходимо решить, что мы можем предложить королю. Во-вторых, я полагаю, что на следующую встречу с Хусейном должен отправиться премьер-министр. Арабы придают большое значение этикету.

— Хорошо, — усмехнулся Эшкол, — но тебя я возьму с собой.

— Господа, — взял слово Алон, — мы не можем и шага сделать навстречу Хусейну, не получив одобрения всего правительства. И мы должны определить, где красная черта, переступать которую нельзя даже в обмен на мир.

Взгляды всех присутствующих остановились на Даяне. Министр обороны был, как всегда, сух и лаконичен:

— Необходимо отдавать себе отчет в том, что мы можем предложить королю Хусейну, а что палестинцам, — подчеркнул он.

Премьер-министр подвел итог: — Я согласен с Моше. Прежде чем идти к королю, нужно пойти к палестинцам. Возможно, с ними легче будет договориться.

В последующие недели Эшкол работал по уплотненному графику. Палестицы Иудеи и Самарии посещали его кабинет в одиночку и целыми делегациями. Эшкол пытался выяснить, как они относятся к идее введения автономии в густонаселенных районах контролируемых территорий. Гости мялись и кряхтели. И, словно сговорившись, твердили одно: «Вступите в переговоры с королем. Как он решит, так и будет».

Эшкол потерял терпение.

— Это не лидеры и даже не слуги, — сказал он, — это прислужники. Не с кем разговаривать.

И настал день, когда Эшкол заявил на заседании кабинета: — Я считаю, что урегулирование с Иорданией — наиболее приемлемый для нас путь, и хочу соглашения с королем. Да простит меня Господь, если это слабость. К тому же я не понимаю, как мы переварим миллион арабов в нашей стране. Не лучше ли предоставить эту заботу Хусейну?
 
К тому времени были разработаны два плана решения демографической и территориальной проблемы Иудеи и Самарии.

План Даяна и план Алона.

О плане Алона мы уже говорили.

План Даяна предусматривал создание пяти еврейских центров на горных возвышенностях в Иудее и Самарии. От Дженина на севере до Хевронской горы на юге. Каждый центр, компактный, как сжатый кулак, должен был состоять из большого военного лагеря, окруженного цепочкой поселений, соединенных артериями шоссейных дорог с «метрополией» и друг с другом. Арабское население Иудеи и Самарии возвращалось под иорданский контроль, но проблемы безопасности и внешних сношений этих районов Израиль оставлял за собой.

Эшкол предпочитал план Алона, и, поняв это, Даян не стал упрямиться.

— Ну что ж, — сказал он на решающем заседании кабинета, — план Игала имеет свои плюсы, и если вы его предпочтете, то я возражать не буду.

Allon.jpg

План Алона был рассмотрен политической комиссией блока Маарах 3 августа 1968 года. Выступая на этом форуме, Даян сказал: — Мы представим карту Игала королю Хусейну и спросим: «Ваше величество, готовы ли Вы вести с нами переговоры на этой основе? Если да, то начнем немедленно. Если нет, то, по-видимому, нам не о чем разговаривать. К границам, существовавшим до Шестидневной войны, мы не вернемся никогда…»

Итак, все, что Израиль мог предложить иорданскому королю, — это план Алона. Немного было шансов, что иорданский монарх его примет. Хусейн ведь сказал Эвену на встрече в Лондоне: «Вы должны решить, чего вы хотите. Мир или территории. Вы не можете получить и то, и другое. На территориальный компромисс я не пойду. Мир вы получите лишь в том случае, если вернете все, что забрали. Да и то, понимаете ли вы, чем я рискую?»

Эшкол даже не пытался скрыть своего пессимизма. Он боялся, что король блефует, и все время твердил: «Премьер-министр не должен так рисковать. Я не могу поехать в Лондон лишь для того, чтобы вернуться оттуда с пустыми руками».

А час короля неуклонно приближался. Генеральный директор канцелярии премьер-министра Яаков Герцог, поддерживавший контакты с доверенным лицом Хусейна Зиядом Рифаи, сообщил, что король готов отправиться в Лондон и ждет лишь согласия израильской стороны. Нужно срочно решать. Теперь или никогда.

20 сентября вновь собрался «узкий» кабинет. Премьер-министр открыл заседание словами: «Король ждет, господа!» Потом обратился к Эвену:

— В Лондон поедешь ты. У тебя уже есть опыт.

— Один? — удивился Эвен.

— Почему один? — Эшкол задумался. Вопросительно посмотрел на Даяна.

— С тобой поедет министр обороны.

— Ни в коем случае, — немедленно отреагировал Даян. — Меня в это дело не впутывайте. Я себя знаю. Темнить не умею. Уже на второй минуте Хусейн спросит: что ты предлагаешь? Я отвечу прямо, без словесных выкрутасов. И на этом все кончится.

Эшкол пожал плечами, и повернулся к Алону:

— Ну, Игал, твой план, тебе и ехать.

* * *
Через несколько дней Эвен, Алон и Яаков Герцог, опытнейший дипломат, уже не раз встречавшийся с Хусейном, вылетели в Лондон.

Король явился на встречу в сопровождении Зияда Рифаи. Он и Герцог приветствовали друг друга, как старые знакомые.

Король, изящный, пропорционально сложенный, с печальными живыми глазами, сказал после формального обмена приветствиями:

— К делу, господа.

Начал Эвен:

— Ваше величество, правительство Израиля уполномочило нас предложить Вам мир. Эта историческая встреча многое может изменить в судьбах наших народов. Если Вы не примете протянутую нами руку, то тем самым возьмете на себя огромную ответственность за то, что наши страны еще долго не будут знать ни мира, ни покоя…

Эвен говорил красочно, образно, в лучших традициях восточной риторики. В самом конце своей речи он выложил на стол заранее припасенный козырь:…Если же Вы, Ваше Величество, предпочтете остаться в лагере наших врагов, то нам придется искать сепаратного урегулирования с палестинцами…

Король слушал внимательно. Его бесстрастное лицо не выражало никаких чувств. Потом говорил Алон. Он не оспаривал у Эвена лавров лучшего израильского оратора. Свои мысли излагал сжато, может быть, слишком резко, отбросив предписания этикета. Охарактеризовав преимущества, которые может получить Иордания от мира и экономического сотрудничества с Израилем, Алон сказал:

— Беды надвигаются на Иорданию со всех сторон. Ваше государство хотят разрушить палестинцы. Его может смести с лица земли ударная волна мусульманского фанатизма. Да и призрак коммунизма уже стучится в Ваши ворота. Нас Вы хорошо знаете. Мы готовы пойти на любые жертвы и сражаться до конца. Именно поэтому сводятся к нулю все преимущества наших многочисленных врагов. Заключив с нами союз, Вы сможете спать спокойно. Мы возьмем на себя охрану неприкосновенности и стабильности Вашего королевства.

Алон даже отметил, что Израиль проявляет великодушие, предлагая Иордании разделить контроль над Иудеей и Самарией, хотя мог бы потребовать гораздо более высокой платы, учитывая понесенное Хусейном военное поражение.

Алон кончил. Король молчал, погруженный в раздумья. Выражение грусти и сожаления странной тенью прошло по его лицу. Потом он заговорил, тщательно акцентируя фразы, расставляя их, как оборонные редуты:

— Не с сегодняшнего дня я ищу пути к политическому урегулированию. Факт, что мы сегодня беседуем здесь, говорит сам за себя. Я глубоко убежден, что отсутствие мира и стабильности в нашем регионе грозит всем нам неисчислимыми бедами. Я хочу мира. Меня искушает возможность прийти с вами к соглашению и открыть новые перспективы перед нашими народами. Но я хочу мира подлинного, основанного на взаимном уважении. Мира без аннексий и унижений. Такого мира, который не умалил бы чести и достоинства моего народа и получил бы одобрение всей арабской нации.

Король сделал паузу. Выражение грусти вновь появилось на его лице.

— Я знаю силу Израиля. Но не обольщайтесь. Вы можете одержать еще много побед. Но что с вами будет, если вы потерпите хотя бы одно-единственное поражение?

Король умолк. Его собеседники молчали, потрясенные, словно увидели призрак. Гнетущую тишину нарушил Алон.

— Мы не можем позволить себе такой роскоши, Ваше Величество, и этого не будет, — произнес он, стараясь придать уверенность своему голосу.

— А теперь изложите свои предложения, прошу вас, — сказал Хусейн.

— Они сводятся к шести пунктам, — приступил к самой сути Алон.

1. Израиль и Иордания обязуются заключить мирный договор и соглашение о сотрудничестве.

2. Границы шестьдесят седьмого года подлежат изменениям с учетом интересов безопасности Израиля. Мы исходим из предположения, что лишь дислокация израильских сил вдоль реки Иордан может гарантировать нашу безопасность. Арабское население Иудеи и Самарии будет подлежать юрисдикции иорданского королевства и сохранит с ним экономические связи.

3. Западный берег Иордана подлежит демилитаризации.

4. Иордания сможет пользоваться израильскими портами на Средиземном море.

5. Статус объединенного Иерусалима останется неизменным, но Иордания сможет стать патроном святых мест ислама.

6. Израиль и Иордания совместными усилиями решают проблему лагерей палестинских беженцев.

Алон закончил. Он не поднял глаз на короля, но весь напрягся, ожидая его ответа.

Хусейн тихо спросил:

— Насколько я понял, вы фактически аннексируете Западный берег Иордана?

Алон ответил:

— Не аннексируем, но наше присутствие там дискуссии не подлежит. Этого требуют наши жизненные интересы.

— Ваши жизненные интересы требуют только одного: чтобы вас приняли арабы. Неужели вы думаете, что будете в безопасности, сидя на штыках? — усмехнулся король. И после паузы добавил:

— Оставьте мне ваши предложения. Я изучу их и уже на этой неделе дам ответ.

Король вышел, не оглядываясь. Алон смотрел ему вслед.

Зияд Рифаи задержался в дверях и, быстро взглянув на Алона, сказал:

— Думаю, что Его Величество не сможет принять ваши предложения, но согласится продолжить с вами контакты.

Через два дня Рифаи позвонил Герцогу и сообщил, что король считает план Алона неприемлемым.

— Ну что ж, — сказал Алон Эвену, — поехали домой. — И добавил с едва уловимой ноткой сожаления:

— Он развязал нам руки. Теперь мы будем создавать в Иудее и Самарии еврейские поселения. В конце концов, это наша земля…
 
ГОЛДА БЕЗ КОСМЕТИКИ

В три часа утра Голда сама заваривала крепкий черный кофе и, почти мурлыкая от удовольствия, угощала им избранных — тех немногих, кто удостаивался этой чести. В неизменном длинном черном вечернем платье она сидела в своем любимом кресле в углу салона, с благосклонной улыбкой посматривая на слегка ошалевших от табачного дыма и государственных дел гостей.

Это была знаменитая «кухня» Голды, где принимались все важнейшие решения. Последнее слово всегда оставалось за хозяйкой дома. Обычно часам к четырем утра, когда уже не было нерешенных вопросов, она властным жестом распускала свой маленький форум.

За женским обликом скрывалась натура сильная, амбициозная и упрямая. Голда Меир никогда не теряла контроля над ситуацией и любого умела поставить на место, если было нужно. Интуиция подводила ее крайне редко.

19287931.jpg

Бен-Гурион как-то сказал: «Голда — единственный мужчина в правительстве». «Это не комплимент», — усмехнулась Голда.

Ее знаменитые кастрюли, овощи и приправы извлекались на свет, лишь когда этого требовали интересы государства. В 70-х годах, когда Голда была на вершине славы, к ней обратился редактор самой популярной в Соединенных Штатах телевизионной программы с просьбой поделиться с американскими домохозяйками секретами своей кухни.

«Аидише маме», скрывая в душе улыбку, извлекла из кухонного шкафчика смятый листочек и сказала: «Записывайте, дорогие домохозяйки. Куриный бульон следует готовить следующим образом: курица должна вариться вместе с петрушкой, сельдереем, мелко нарезанной морковкой и луком». Это интервью, снискавшее огромный успех, Голда закончила рецептом приготовления клецек (кнейдлах). Америка долго ела куриный бульон и клецки, приготовленные по рецепту Голды Меир.

Мало кто знал, что кастрюли на кухне «аидише маме» обычно стоят пустые, что дети Голды редко пробовали знаменитые кнейдлах и куриный бульон. В Голдином холодильнике можно было найти лишь сыр и молоко. Завтрак детям готовила служанка, а обедать они ходили в общественное заведение, не отличавшееся изысканностью кухни.

В идеалистическом образе еврейской матери, заботящейся о своем народе, было много чисто женских атрибутов: мама Голда, маленькие дети, излучающие тепло глаза, надежное плечо, кухня, кошелка. Близкие к Голде люди волей-неволей вынуждены были включаться в эту игру.

Golda-Meyer-D703-086-Teddy-Braunner-GPO-990x495.jpg

Голда Меир была настоящим политическим лидером. Она могла приспособиться к любой ситуации. Она заключала политические блоки с несимпатичными ей людьми и, если этого требовала политическая реальность, рвала отношения с теми, с кем ее связывала многолетняя дружба. Она без колебаний принимала решения, от которых зависела судьба государства. Она могла быть жестокой и гибкой. Она пожертвовала всем ради политической карьеры. Даже семьей.

* * *
1915 год. У синагоги в американском городе Милуоки толпа евреев внимательно слушает ораторов, сменяющих друг друга на небольшом деревянном ящике. «Не смей!» — кричит отец тощей девчонке, явно намеревающейся забраться на эту примитивную трибуну. «Какой позор!» — продолжает вопить он из окна, видя, что дочь не прекращает своих попыток. «Как?! Дочь столяра Мабовича выставит себя на всеобщее обозрение и посмешище? Не будет этого! Я вот сейчас спущусь и за косу притащу тебя в дом!»

Но дочь столяра Мабовича уже на ящике. Звонким голосом она произносит первую в своей жизни речь. Ее слушают с явным одобрением. Отец машет рукой и закрывает окно.

Так в 16 лет началась политическая карьера Голды Мабович. Отец впервые задумался над будущим дочери, услышав в ее изложении теории сионистских идеологов.

iOjt3E2IvN0.jpg

«Мужчины не любят слишком умных женщин, — сказал он после раздумья. — Надо, чтобы ты выбросила дурь из головы. Я пошлю тебя на курсы кройки и шитья, а потом выдам замуж за хорошего еврея».

Но четырнадцатилетняя Голда не хотела ни на курсы, ни замуж. Ночью она уложила вещи в небольшой саквояж, оставила папе и маме записку и через час была в поезде, направлявшемся в Денвер, где жила ее старшая сестра Шейна.

Голда обожала Шейну, завидовала ее апломбу, самостоятельности, упорству. В 1904 году, когда умер Герцль, Шейна заявила, что в знак траура будет два года носить черное платье. И носила…

В доме Шейны всегда накурено, тесно, крикливо. За столом собирались бородатые анархисты, социалисты всех мастей, сионисты. Они спорили до хрипоты, хлестали друг друга цитатами. То и дело слышались имена: Бакунин, Кропоткин, Маркс, Гегель, Кант, Герцль, Нордау. Голда узнала, что такое социализм, анархизм, диалектический материализм, в чем заключаются исторические функции пролетариата.

Ей больше всего нравились сионисты, которым она улыбалась чаще, чем другим.

Вскоре у Шейны стал бывать высокий парень с тонкими чертами некрасивого живого лица. Он не вступал в идеологические споры, а оставшись наедине с Голдой, пытался объяснить ей, что такое соната.

Его звали Морис Меерсон. В 1917 году он сделал Голде предложение. «Мы поженимся, — сказала Голда, — если ты поклянешься, что поедешь со мной в Эрец-Исраэль». Жених пожал плечами и согласился.

Молодая пара поселилась в Иерусалиме. Каждое утро на балконе, за чашкой кофе, Морис слушал длинные монологи своей супруги. Она никогда не говорила о будущем семьи, об их совместной жизни. Она упоенно рассказывала о рабочем сионизме, о коллективной ответственности, о грядущем возрождении, о кознях ревизионистов. Высказавшись, Голда целовала мужа и убегала заниматься сионистскими делами до поздней ночи.

vjIDhjF.jpg

Морис грустно плелся в комнату и слушал на граммофоне «Девятую симфонию» Бетховена. Родилось двое детей, но это не отучило молодую мать пропадать до полуночи на собраниях. Морис еще пробовал говорить с ней о детях, книгах, искусстве, музыке. В ответ он слышал: — сионизм, сионизм, сионизм.

Наконец этот обреченный брак распался.

В автобиографической книге «Моя жизнь» Голда писала: «Я должна была оставаться собой. Не могла меняться. Поэтому муж не нашел во мне той женщины, которая была ему нужна».

Голда забрала маленьких Сару и Менахема и переехала в Тель-Авив.

Морис остался один в иерусалимской квартире. По субботам он приезжал в Тель-Авив, рассказывал детям сказки, говорил с ними о музыке. Морис Меерсон скончался в 1951 году. Голды не было на его похоронах — она находилась в заграничной командировке.

Молодая мать, оставшаяся с двумя детьми, все свое время проводила на заседаниях, собраниях и конференциях. Руководители рабочего сионистского движения очень быстро оценили ее энергию, способности, упорство, ум, прекрасный английский и западный лоск, которого им самим так не хватало. Ее часто посылали в Америку, откуда она возвращалась с полным чемоданом чеков. Голда умела вышибать слезу у американских евреев и заставить их раскошелиться. Она знала их психологию.

— Голда, — спросил однажды Бен-Гурион, — ты привезешь деньги?

— Когда я их не привозила, Давид?

— Нужно много.

— Привезу много.

— О чем ты с ними будешь говорить на этот раз?

— О воде.

— О воде? — удивился Бен-Гурион.

— Да.

И она говорила о воде.

— Трудно, трудно, трудно, — начала Голда свою речь перед американской аудиторией. — У нас нет даже воды. Сначала я купаю двух своих маленьких детей. Потом в этой же воде стираю их пеленки. Затем стираю в них свое платье. Но воду, упаси Боже, не выливаю после всего этого, а использую для мытья полов.

Американские евреи слушали, смахивали слезы и вынимали чековые книжки.

Ее никогда не было дома. Детьми занимались приходящие служанки, а потом долгие годы няня Техила Шапиро. Она шила, стирала, готовила и пела песни Саре и Менахему, в то время как мать занималась идеологической работой. Няня спала на раскладушке в детской комнате, мерила им температуру и давала лекарства, когда они болели.

Иногда появлялась Шейна. Строго спрашивала няню, дает ли она детям витамины, после чего шла домой и писала сестре письмо, в котором в сотый уже раз спрашивала, почему позволяет партии издеваться над своими детьми.

Голда отмахивалась от критики в свой адрес, как от назойливых мух. Всю неделю, с утра до поздней ночи, она занималась партийными делами. В пятницу возвращалась домой вечером. Целовала детей. С волнением рассказывала им о последней речи Берла Кацнельсона, объясняла трудные слова. И укладывала чемоданы. В субботу утром она уже отправлялась в Америку.

Рассказывает няня Техила Шапиро: «Я все делала: мыла, стирала, готовила, отправляла детей в школу, готовила с ними уроки, читала им книжки. С Менахемом было очень трудно. Он так нуждался в материнской ласке. Я помню, как он безжалостно избил Сареле. Я не могла его утихомирить. Сареле была такая сладкая. Она тоже нуждалась в матери и искала тепла у каждого, кто входил в дом. Ее сажали на колени, ласкали. Менахем был скрытным и застенчивым мальчиком. Он угрюмо смотрел из угла, как балуют Сареле, и ужасно завидовал.

Папа Меерсон приезжал каждую субботу. Он занимался с детьми, пытался дать им как можно больше тепла. Он был гораздо лучшим отцом, чем Голда матерью».

Однажды вечером некого было оставить с детьми, а Голда должна была выступать на собрании. Она уложила детей. Рассказала им сказку. Укрыла. И попросила вести себя хорошо, пока она будет на партийном собрании. Детям ужасно захотелось посмотреть, как выглядит партийное собрание. Когда мама ушла, они встали, оделись и вышли на улицу. Сели в автобус и приехали куда надо. Тихо вошли в зал и уселись в темном уголке. Ораторы выступали. Дети внимательно слушали. Наконец на трибуне появилась мама и говорила долго-долго. Дети хлопали ей вместе со всеми. Потом началось выдвижение кандидатов в руководящие органы. «Кто за Голду Меерсон?» — спросил председатель, и дети проголосовали за свою маму обеими руками.

Сареле была физически слабой девочкой и часто болела, что не мешало матери колесить по свету. Много лет спустя дочь сказала: «Она оставила тяжело больного ребенка и исчезла на долгие месяцы. Я не понимаю, как она могла так поступать. Я своих детей не могла бы оставить, даже если бы все партии мира умоляли меня об этом».

Менахем Меир не любил говорить на эту тему. Лишь однажды он нехотя признал: «В детстве мне очень не хватало матери, когда она уезжала». И тут же добавил: «Но ведь у нас был и отец».

Голда Меир пишет в книге «Моя жизнь»: «Мои дети очень сердились, что я так редко бываю дома. И я поняла, что человек ко всему привыкает. Даже к постоянному чувству своей вины».

Сегодняшнему читателю в это трудно поверить, но в молодости и в зрелости Голда была женственной, обаятельной и пользовалась успехом у мужчин. Интимные отношения связывали ее с Залманом Шазаром и с Давидом Ремезом. Когда Ремез сидел в латрунской тюрьме, Голда писала ему записки, очень интимные, и подписывала их «Рут».

Много лет спустя, когда Голда была уже премьер-министром, она, краснея, попросила Аарона Ремеза, сына Давида, вернуть ей эти записки. «Я их не читал», — поспешно сказал Аарон и согласился, что лучше, чтобы они были у нее.

Рассказывает Техила Шапиро: «Есть женщины, о которых поляки говорят: она стоит греха. Такой женщиной была Голда. В ней было так много шарма, обаяния, вкуса. И, конечно, были у нее романы. Сначала с Шазаром. Потом с Ремезом. Приходил к ней часто и Берл Кацнельсон».
 
14 мая 1948 года Бен-Гурион провозгласил независимость государства Израиль.

Голда, бледная, с воспаленными от бессонницы глазами, вымыла голову, причесалась, надела свое лучшее платье, взяла в руки сумочку и стала ждать. В два часа дня подъехала машина, доставившая ее в тель-авивский музей на улице Ротшильда, где «отцы-основатели» подписывали Декларацию независимости. Голда поставила свою подпись и — заплакала. Пройдет еще 30 лет, но больше никто не увидит ее слез.

На следующий день Голду вызвал Бен-Гурион.

— Ты поедешь в Америку, — сказал он как нечто само собой разумеющееся.

— Когда?

— Сейчас.

— Давид, я нужна здесь.

— Ты нужна там.

Бен-Гурион помолчал и произнес:

— Начинается драка. Нам нужно много оружия. Мы знаем, где его можно приобрести, но у нас нет денег.

— Я привезу, Давид, — сказала Голда.

В Нью-Йорке эмиссары Сохнута организовали ее встречу с состоятельными евреями. На этот раз Голда говорила не о воде.

«Решается судьба еврейского государства, — сказала она. — Уже началось арабское нашествие. Все арабские армии напали на нас. Мы не просим вас сражаться вместе с нами. Это наше дело. Но для того чтобы выстоять, нам нужно оружие. И только вы можете помочь нам приобрести его».

Они слушали и плакали. И вынимали чековые книжки дрожащими руками. Они собрали столько денег, сколько никогда еще не собирала ни одна еврейская община.

Голда пользовалась огромной популярностью среди евреев диаспоры. Соприкасаясь с ней, даже самые ассимилированные из них чувствовали прилив национальной гордости. Именно поэтому Бен-Гурион решил назначить ее первым послом Израиля в Москве. И Голде — единственной — удалось на какое-то мгновение спуститься в тот круг ада, где корчилось «еврейство молчания» под занесенным над ним сталинским топором.

В Москву посол Голда Меир (в советских газетах сообщалось о прибытии Голды Меерсон) прилетела 3 сентября 1948 года. Вскоре, в день еврейского Нового года, она посетила хоральную московскую синагогу на улице Архипова. И тут произошло нечто невообразимое. Тысячи евреев, как призраки потустороннего мира, внезапно возникшие из небытия, заполнили до отказа тихую московскую улицу. Они плакали и целовали Голде руки и платье. Они приветствовали ее, как долгожданного Избавителя.

481525_original.jpg

Вспоминает Лу Кедар, секретарша: «В праздник нашего Нового года — Рош-ха-шана — мы пришли к синагоге пешком. Взяли с собой и спрятали под одеждой все секретные документы и шифры, чтобы не оставлять их в гостинице. Когда мы вошли в синагогу, женщины поднялись наверх, а мужчин посадили в первом ряду на самые почетные места.

И тут начали входить евреи. Они все шли, и шли, и шли, пока не заполнили все проходы. Старики, молодые, дети. Столпотворение было ужасное. Море лиц — и все смотрели наверх, в сторону Голды.

В жизни я такого не видела. Лица евреев, полные страдания. Это было ужасно. Ни разу в жизни я не видела таких несчастных евреев. Я знала, что существует антисемитизм, но меня лично он никогда не касался. И вдруг возник рядом и ощерился прямо мне в лицо. Я начала плакать и не могла остановиться. Не слышала раввина. Не видела, что творится вокруг. Я совсем обессилела.

И тут к Торе вызвали нашего военного атташе, генерала Йоханана Ратнера, пятидесятилетнего высокого стройного красавца в военной форме. Когда он вышел читать Тору, люди стали кричать и рыдать во весь голос. Для них он стал воплощением еврея-воина, и это вызвало истерику.

Мне кажется, что единственным человеком во всей синагоге, который не плакал, была Голда. Она сидела, прямая, как статуя, и не двигалась. Не двигалась».

0_12785a_89f13590_XXXL-1.jpg

Сталин расценил все это как политическую провокацию, что ускорило подготовку ведомством Абакумова репрессивных мер против советского еврейства.

Переполнила чашу встреча Голды Меир с Полиной Жемчужиной, женой Молотова, состоявшаяся на приеме, который Молотов как министр иностранных дел устроил для дипломатического корпуса по случаю 31-й годовщины большевистской революции.

1581684911362.jpg

Голда Меир вспоминает в книге «Моя жизнь», что Жемчужина сама подошла к ней со словами: «Я рада этой встрече». Жена Молотова изъявила желание познакомиться с детьми израильского посла, расспрашивала о киббуцах.

На прощание она произнесла фразу, которую Голда запомнила навсегда: «Если у вас все пойдет хорошо, то хорошо будет и всем евреям в мире».

Через несколько недель после этой беседы Полина Жемчужина была арестована.

Но память о том, что произошло на улице Архипова, обрастая молвой и легендами, продолжала жить в сознании советских евреев, и стала одним из зародышей грядущего национального возрождения.

* * *
Звезда Голды Меир наконец ярче всех других засияла на израильском политическом небосклоне. Все признали ее неоспоримое лидерство. Все склонили перед ней головы.

«Будет сделано, госпожа Государство», — реагировал на ее распоряжения министр просвещения Залман Аран. Профсоюзный босс Ицхак Бен-Аарон называл ее «Королевой Викторией». Эта женщина, не ведавшая сомнений, колебаний, нерешительности, несла в себе заряд волевой энергии, и создавалось впечатление, что она знает скрытую от других истину и не может ошибаться.

Политические единомышленники с радостью переложили на ее плечи ответственность за самые тяжкие решения, и она приняла ее, не дрогнув, руководствуясь своей житейской мудростью и прославленной интуицией. И народ верил ей. Создавалось впечатление, что ничего не может случиться, пока эта матрона заботливо оберегает своих детей.

Голда Меир, не знавшая такого понятия, как семья, влюбленная в политические идеалы, настолько занятая возрождением еврейской государственности, что забросила собственных детей, в политической жизни больше, чем кто-либо другой, нуждалась в теплоте и преданности. Ей хотелось, чтобы ее окружали только верные люди, воздерживающиеся от любой критики в ее адрес, и чтобы все они ловили каждое ее слово. Давид Ремез охарактеризовал эту черту Голды, как «эмоциональный и интеллектуальный заскок, превратившийся в хроническую болезнь».

Она жила как бы в соответствии с рефреном знаменитой песни Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья» и крепко держалась за руки Эшкола, Алона, Сапира и многих других. С Давидом Бен-Гурионом Голда была очень близка в канун и в первые годы после провозглашения независимости Израиля. Но созданное им движение Рафи не приняла, потому что «эти люди» не умели держаться за руки.

Аарон Ремез: «Я спросил Голду, почему она не последовала за Бен-Гурионом, а предпочла остаться с идеологически чуждыми ей людьми».

«Очень просто, — ответила она, — Бен-Гурион всегда прав, но на него нельзя полагаться. Мои нынешние соратники, возможно, и неправы, но они никогда не оставят моей руки».

Сама Голда, однако, часто выпускала одну руку, чтобы схватиться за другую, более надежную.

В 1956 году Бен-Гурион отобрал портфель министра иностранных дел у Моше Шарета и отдал его Голде.

«Я солдат, выполняющий приказы», — заявила Голда, дружившая с Шаретом, но очень желавшая получить этот пост.

Уязвленный до глубины души коварством Старика и неблагодарностью Голды, граничившей с предательством, Шарет записал в дневнике: «Не понимаю, как эта незаурядная женщина может с такой легкостью предавать старую дружбу. Еще меньше понимаю ее слепоту и самообольщение. Она садится не в свои сани. Мне хорошо известно, что она человек закомплексованный, остро ощущающий недостатки своего образования. Голда не в состоянии четко изложить свои мысли на бумаге, составить грамотную речь, изложить политическую позицию в четких формулировках. Как она может брать на себя такую ответственность?»

Интеллектуальные размышления, философские концепции, сложное теоретизирование — все это было ей чуждо. Она избегала ситуаций, в которых могла бы проявиться ее интеллектуальная ущербность. Начитанность никогда не была ее сильной стороной, она даже не пыталась завоевать симпатии интеллектуалов. Когда жизнь сталкивала ее с ними, она придерживалась резкого, даже вызывающего тона.

Писатель Амос Оз как-то спросил ее: «Какие сны вам снятся?»

«Амос, — ответила Голда, — я не вижу снов, потому что почти никогда не сплю».

Марка Шагала Голда Меир, тогда уже премьер-министр, спросила, не удержавшись: «Почему у вас коровы летают по небу, а скрипачи сидят на крышах?»

Шагал растерялся, и они несколько минут с изумлением смотрели друг на друга.

Своей секретарше Лу Кедар она задала вопрос: «Кто такой Джон Леннон?»

К счастью, Голда не нуждалась в абстрактном теоретизировании. Ее сила была в знании жизни. Ее козырями были интуиция и понимание человеческой психологии. Даже язык ее был по-солдатски простым и четким. Кто-то утверждал, что лексикон Голды состоит всего из пятисот слов.

«Забудь про это», — просто сказала она Генри Киссинджеру, требовавшему отвода израильских войск к линиям, существовавшим до 22 октября 1973 года.

Она атаковала на всех фронтах и почти всегда одерживала победу, но это доставалось ей дорогой ценой. С годами она совсем разучилась нормально воспринимать критику, и из всей цветовой гаммы у нее остались лишь два цвета: черный и белый. Усвоив какую-либо концепцию, она уже не могла изменить отношение к ней и, даже когда заблуждалась, отстаивала свою позицию с фанатичным упорством. Ей был чужд гибкий, динамичный подход к политическим реалиям. Еще Бен-Гурион подметил: «Голда фотографирует действительность и долго живет потом с этой фотографией».

«Палестинцев не существует. Я — палестинка», — заявила Голда в 70-е годы.

Каждый, кто с ней хоть раз не соглашался, превращался сначала в человека несимпатичного, потом во враждебно настроенного и, наконец, становился врагом.

Разочаровавшись в Бен-Аароне, после того, как сама добилась его избрания на пост генерального секретаря Гистадрута (федерации профсоюзов), Голда вообще перестала видеть в нем какие-либо положительные качества.

Когда Яаков-Шимшон Шапиро потребовал отставки правительства после Войны Судного дня, он был исключен из числа избранных и уже не мог пить с Голдой кофе в три часа утра.

Те, кто вычеркивались из числа друзей, еще долго ощущали ее мстительный гнев.

Но случалось и так, что Голда с чисто женской непосредственностью вдруг меняла курс на 180 градусов и следовала в противоположном направлении как ни в чем не бывало.

Ицхак Бен-Аарон вспоминает: «Когда она была министром иностранных дел, я как-то встретился с ней в Нью-Йорке, в ее номере на 30-м этаже отеля. Мы говорили о Бен-Гурионе, которого я критиковал, а Голда защищала. Наконец она сказала: „Ты не знаешь, что за человек Бен-Гурион. Если бы он приказал мне прыгнуть вниз с этого этажа, я бы прыгнула, не задумываясь ни на секунду. Моя вера в него безгранична“.

thumb.jpg

Я смотрел на нее, потрясенный. Через несколько месяцев Бен-Гурион создал движение Рафи, и Голда стала одним из самых ожесточенных его противников».

* * *
26 февраля 1969 года премьер-министр Леви Эшкол скончался от сердечного приступа. Секретариат партии Труда назначил Голду Меир его преемницей. Эта кандидатура была утверждена в кнессете подавляющим большинством голосов. Правда, Бен-Гурион, маленький, похожий на мумию в Британском музее, не поднял руки за нее, когда-то очень близкого ему человека. Но Старик не мог омрачить триумфа Голды, принявшей оказанную ей честь как должное.

Вспоминает Аарон Ремез: «В начале 1969 года мы с женой навестили ее. Она сидела в кресле, нахохлившись, как больная птица, и курила. Ее всегда аккуратно зачесанные назад волосы были растрепаны. Надрывный кашель разрывал грудь. С фатальной обреченностью говорила она о том, что жизнь кончена. Как я любил и жалел ее в эти минуты! Не было жизни в ее глазах.

Через две недели Голда стала премьер-министром, а спустя месяц прибыла с визитом в Великобританию. Я, бывший тогда послом в Лондоне, поспешил в аэропорт, не сомневаясь, что увижу старую, сломленную женщину. Голда, помолодевшая лет на десять, выпорхнула из самолета, как на крыльях. Ни тени усталости. Ни следа пессимизма. Сгусток энергии. Ознакомившись с составленным мною распорядком дня, она удивленно взглянула на меня: „Ты думаешь, что я приехала сюда забавляться? Почему у меня всего две деловые встречи в день?“

images.jpg

Мы переделали расписание, и она была загружена работой с утра до вечера. Через несколько дней, поздно ночью, я провожал ее после насыщенного до предела рабочего дня. У дверей отеля она предложила:

— Поднимемся ко мне. Выпьем кофе.

— Голда, — сказал я, — месяц назад, когда мы с тобой прощались, у меня мелькнула мысль, что больше нам с тобой не увидеться в этом мире. И вот сегодня, после двенадцатичасового рабочего дня, когда я еле стою на ногах от усталости, ты выглядишь, как огурчик. В чем тут секрет?

Голда ответила с улыбкой: „Пост премьер-министра излечивает от всех болезней“».

* * *
Голде 72 года. Мало кто знает, что она тяжело больна. Таблетки, сигареты и черный кофе помогают держаться. Время от времени Голда ложится на пару дней в онкологическое отделение больницы «Хадасса». В газетах появляется лаконичное сообщение: «Госпожа Голда Меир прошла курс обычных обследований в больнице „Хадасса“. Состояние ее здоровья удовлетворительное».

Даже самые близкие Голде люди не догадываются о мере ее страданий, о боли, не утихающей ни днем, ни ночью. Она зажимает боль в кулаке своей воли. Ни один стон не вырывается из плотно сжатых губ. Лишь горькая складка, появившаяся в углу рта, показывает, как ей тяжело.

С Голдой постоянно находится Лу Кедар, ее секретарша. Тридцать лет провела она рядом с Голдой и никогда не видела ее слез. Есть что-то величественное в этой старухе, победившей боль и отогнавшей на время смерть. Лу Кедар — единственная, кто знает о ее муках.

Иногда Лу не выдерживает, забивается в угол и дает волю слезам.

Каждое утро, на рассвете, Голда погружается в сизый табачный дым, давно ставший непременным атрибутом ее кабинета. «Курение, — это единственное оружие, которым я владею не хуже, чем они», — говорит Голда об окружающих ее мужчинах.

Почтение, которое она вызывает, давно граничит с преклонением.

«Наша госпожа», — называют Голду министры. «Наша госпожа», — говорят плечистые парни, которым поручено дело государственной важности — охрана этой старой женщины. Они не разрешают Голде самой делать покупки в супермаркете. Напрасно она жалуется и умоляет. Напрасно говорит, что покупки — единственная радость, которая осталась еще в ее жизни. Ее знаменитая кошелка больше никогда не появляется на экранах телевизоров.

Впрочем, Голда умеет доставлять себе маленькие женские радости. Направляясь в Соединенные Штаты, тихо попросила Лу Кедар купить ей «эту ужасную книгу, написанную ужасной-ужасной женщиной» о любовных похождениях Даяна. Перед отлетом Лу сбегала в магазин и вернулась с книгой.

«Да, — сказала Голда, прикрывая рукавом ядовито-зеленую обложку, — но как же я это буду читать при всех?» Подумала, обернула обложку газетой и с наслаждением прочла книгу от первой до последней строчки.

Первая леди государства любила поспать по утрам. В восемь часов в ее иерусалимской квартире появлялась Лу. Она широко распахивала двери и окна, поднимала тяжелую портьеру, и лучи солнца падали на лицо спящего премьер-министра. Голда просыпалась медленно, нехотя открывая глаза, словно возвращаясь из потустороннего мира. Они завтракали вместе. На столе, рядом с привычным черным кофе, стояли тосты, маргарин, сыр. Иногда немного яблочного варенья.

Голдины знаменитые ночи оканчивались в четыре утра. Министры съезжались в ее квартиру поздно вечером. Голда встречала их подтянутая, в строгом вечернем платье, угощала кофе, иногда, расщедрившись, ставила на стол печенье. Начиналось обсуждение государственных дел.

Это был не просто узкий политический кабинет. Голда ненавидела одинокие вечера в своей квартире, и их у нее почти никогда не было.

«Кухня» заменяла ей потребность в личной жизни.

На рассвете, когда мужчины разъезжались по домам, Голда мыла голову, а заодно и посуду. Потом шла спать. Четырехчасовый сон не сопровождался сновидениями. Положив голову на подушку, она отключалась, проваливалась в пустоту до восьми утра.

Ее душа не ломалась под тяжестью самых суровых испытаний. Вспоминает Ицхак Бен-Аарон: «Даже в наиболее критические моменты Войны Судного дня, когда министры, члены ее кабинета, не выдерживали нервного напряжения, она была спокойной и уверенной в себе».

В книге «Моя жизнь» Голда писала: «В то роковое утро, в пятницу, я должна была прислушаться к голосу своего сердца и объявить всеобщую мобилизацию. Ничто и никогда не сможет стереть из моей души память об этой ошибке. Ни слова, ни логика, ни здравый смысл не принесут мне утешения. Важен лишь факт, что я… не приняла этого единственного решения. Ужасное чувство вины будет сопровождать меня до конца дней…»

Рассказывает Лу Кедар: «Во время войны был лишь один момент, когда она дрогнула и подумала о самоубийстве. Она вышла ко мне в коридор после встречи с министром обороны Моше Даяном. Никогда еще я не видела ее в таком состоянии.

— Даян предлагает обсудить условия капитуляции, — сказала она пепельными губами. — Я подумала, что мы примем таблетки и уйдем из жизни вместе…»

golda_ea.jpg

Настал день, когда она сняла корону со своей усталой головы.

— Есть граница тому, что я могу вынести, — сказала Голда Меир, уступая место Ицхаку Рабину.

Она умерла 8 декабря 1978 года, ровно через пять лет после смерти Давида Бен-Гуриона.
 
ТРИУМФ И ТРАГЕДИЯ МЕНАХЕМА БЕГИНА

28 августа 1983 года рабочий день в канцелярии Бегина начался, как обычно, ровно в восемь. Еще рано, но мостовые уже дышат зноем, и все уже на своих местах. Педантичный премьер-министр не выносит расхлябанности. Ровно в восемь у ворот застывает правительственный автомобиль. Телохранитель распахивает дверцу, и премьер-министр, поздоровавшись с охранником у входа, проходит в свой кабинет, тяжело прихрамывая. Секретарь Бегина Иехиэль Кадишай уже ждет босса, просматривая бумаги.

— Добрый день, — говорит он с улыбкой. Бегин хмуро кивает и садится в кресло, осторожно вытягивая больную ногу.

— Сегодня у нас на повестке дня…, — начинает Кадишай, но Бегин жестом прерывает его.

— Иехиэль, — говорит он хриплым голосом, и Кадишай застывает, как охотничий пес, почуявший дичь, — я больше не могу… Сегодня я намерен довести это до всеобщего сведения.

Кадишай, сдерживая слезы, смотрит на премьер-министра. Сказанное им не явилось для него неожиданностью. Вот уже несколько месяцев Кадишай знает, как тяжело дается Бегину каждый прожитый день. На его глазах тает это тощее тело. И Кадишай молчит.

Молчит и Бегин. Впавшие щеки еще больше обострили черты его лица, а желтая кожа, изборожденная морщинами, напоминает пергамент с надписями на непонятном языке. Иехиэль и не пытается отговаривать премьер-министра. Он понимает, что это бесполезно.

Заседание кабинета назначено на девять, и директор канцелярии премьер-министра Мати Шмилевич спешит в зал. Бегин не любит опозданий. В коридоре он сталкивается с Кадишаем. «Это будет еще один длинный и нудный экономический марафон», — говорит Шмилевич.

Кадишай грустно улыбается: «Нет, Мати, заседание будет коротким».

В зале уже собрались все министры. Бегин сидит на своем месте, поджав губы, сурово поблескивая стеклами очков. Еще угрюмее стало его лицо, — он как бы совсем ушел в себя, но никто из министров не догадывается, что творится в его душе. Бегин терпеливо ждет, пока будет исчерпана повестка дня.

Значит, так: вывод израильских войск из Ливана задерживается из-за разногласий между министром обороны Моше Аренсом и его предшественником Ариэлем Шароном. Министры высказывают свои соображения по этому поводу. Министр иностранных дел докладывает о визите президента Либерии и о последних новостях из Вашингтона. Остается обсудить экономические проблемы.

10679-003-28.jpg

Но тут Бегин нарушает молчание.

— Господа, — говорит он и поднимается. — Позвольте мне сделать личное заявление.

Голос Бегина спокоен, но министры шестым чувством понимают, что сейчас произойдет нечто ужасное, может быть, непоправимое.

Бегин продолжает:

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы меня поняли и простили. Коллеги и друзья, я специально пришел сегодня сюда, чтобы сообщить вам о своем решении уйти из политической жизни.

Сдавленный стон пронесся по залу, и Бегин, предупреждая спонтанный взрыв протеста, возвышает голос:

— Друзья мои, поймите меня. Я больше не в силах нести это бремя.

Начинается столпотворение. Члены кабинета окружают Бегина. Они просят, требуют, умоляют, предупреждают. Давид Леви петушком наскакивает на Бегина, ловит его за руку.

— Господин премьер-министр! — кричит он. — Пройдись по городам и поселениям. Загляни даже в социалистические киббуцы. Всюду любят тебя. Не оставляй нас. Тебя чтит весь Израиль. Ты его надежда.

Ицхака Шамира душат слезы. В его прерывающемся голосе чувствуется подлинное отчаяние.

— Г-н премьер министр, — говорит он, — здесь собрались люди, готовые жизнь отдать за тебя. Они шли за тобой в огонь и в воду. Это с ними ты прошел славный и трудный путь. Откажись от своего намерения ради них…

Но Бегин непреклонен. Эпоха, продолжавшаяся сорок лет, кончилась.

Сорок лет Бегин был доминирующей личностью сначала в подполье, потом в своей партии, в государстве, в кнессете, в правительстве. Он обладал непререкаемым авторитетом. В своем движении он был первым и единственным. Бен-Гуриону и не снилось такое преклонение в Рабочей партии, каким Бегин пользовался в Херуте. Ни Бен-Гурион, ни Бегин не позаботились о наследниках. Но если у Бен-Гуриона были соратники, то Бегин был обречен на одинокое стояние. И от крупности. И потому что индивидуальные качества вождя сказывались на окружении.

Лишь последователи были у него. На некоторых из них Бегин задерживал задумчивый взгляд. Выделял их, относился к ним с благожелательной и тиранической снисходительностью. Так скульптор взирает на мраморную глыбу, скрывающую прекрасную статую, которую еще предстоит извлечь. Но вот этого-то и не удавалось. И тогда Бегин безжалостно разбивал мрамор и выбрасывал обломки.

Такая судьба постигала каждого потенциального лидера, могущего со временем заменить бессменного капитана. Ари Жаботинский, Эзер Вейцман, Шмуэль Тамир, — этот список можно и продолжить.

Уходя, Бегин знал, что его наследником станет или Давид Леви, или Ицхак Шамир. Он все же дал понять, что предпочитает Шамира. Но это был выбор между Сциллой и Харибдой.

* * *
6 июня 1977 года. Резиденция президента. «Я поручаю формирование правительства члену кнессета Менахему Бегину», — объявил президент государства Эфраим Кацир. Бегин поблагодарил президента и, галантно склонившись, поцеловал руку г-же Кацир.

О его джентльменстве рассказывали легенды. Даже в несусветную жару он являлся в кнессет в элегантном костюме и в галстуке.

В день, когда кнессет распускался на летние каникулы и избранники нации с жеребячьим топотом спешили к своим машинам, лишь Бегин не торопился. Он шел поблагодарить персонал буфета за услуги, которыми пользовался в течение парламентской сессии. Одна из официанток вспоминает: «Когда он наклонялся, чтобы поцеловать мне руку, я чувствовала себя королевой».

И в этот счастливый для него день, пришедший после тридцатилетнего ожидания, Бегин не собирался менять своих привычек.

— Домой, — сказал он водителю, устало откидываясь назад на сиденье автомобиля. Машина остановилась в центре Тель-Авива, у старого дома с когда-то белыми, но давно уже пожелтевшими, как зубы заядлого курильщика, стенами. Здесь, в небольшой двухкомнатной квартире, почти 30 лет прожил Бегин с семьей: женой Ализой, сыном и дочерью. Ализа встретила мужа на улице. Не одна, к сожалению. Вокруг толпились журналисты. Сверкали блицы фотокамер. Бегин едва успевал отвечать на вопросы. Этот триумфальный день оказался крайне утомительным. Бегин устал. Но разве мог он отправить ни с чем людей, собравшихся здесь ради него?

Ализа, улучив момент, сказала заботливо:

— Ты ведь еще не завтракал.

Бегин секунду смотрел на нее, словно не понимая, о чем речь. Потом спросил, указывая театральным жестом на двух своих телохранителей:

— А для них ты приготовила завтрак?

Ализа молча кивнула. Один из журналистов, не симпатизировавший, по-видимому, ни Бегину, ни его партии, громко произнес:

— Показуха.

Бегин, пропустив вперед телохранителей, вошел в дом.

Это не показуха. Подобное отношение к людям у Бегина в крови. Он усвоил его в раннем детстве, в доме своего отца в Брест-Литовске.

В интервью, опубликованном вскоре после прихода к власти в журнале «Бамахане», Бегин рассказал: «Всем лучшим, что есть во мне, я обязан отцу и матери. Родился и вырос я в Брест-Литовске. Отец Зеэв-Дов Бегин был секретарем местной еврейской общины. Зарплата у отца была мизерная, семья остро нуждалась, и мы, дети, помогали родителям, как могли. Ни я, ни брат Герцль, ни сестра Рахель не гнушались любой работой.

unnamed (1).jpg

Жили мы в антисемитском окружении, и гонений на нас было немало. Но чем сильнее теснила евреев ненависть, тем теплее и сердечней становилась их домашняя жизнь. Душой нашего очага была, конечно, мать Хася. Тонкая, деликатная, обладавшая врожденной интеллигентностью, она каждый вечер читала нам прелестные сказки. Мать всю душу отдавала детям.

Об отце разговор особый. Он весь был поглощен общественными делами, и его дом был всегда открыт для каждого еврея: зябнущий находил у нас тепло, голодный — накрытый стол. Мужество отца было просто поразительным. За всю мою жизнь не довелось мне встретить человека храбрее. А ведь судьба моя сложилась так, что смелые люди всегда окружали меня».

Однажды, когда Бегину было девять лет, в Брест-Литовск приехал маршал Юзеф Пилсудский. Надо быть поляком, чтобы понять, что значил в те времена для Польши этот человек, возродивший польскую государственность, разбивший орды большевиков под Варшавой, вернувший нации чувство собственного достоинства.

Маршал недолюбливал евреев, но считал, что как глава государства он не имеет права руководствоваться личными эмоциями. В Брест-Литовске Пилсудский возжелал побеседовать с евреями. Достойнейшие из них, в том числе Зеэв-Дов Бегин, предстали перед «отцом отечества». Маршал был не в духе и, расхаживая по залу, раздраженно посматривал на своих бородатых подданных, составлявших тогда в Польше чуть ли не двадцать процентов населения. Его короткая сухая речь свелась к тому, что евреи не должны заниматься гешефтами в ущерб государственной казне. «Я жду от вас лояльности и требую, чтобы вы сами выдавали властям спекулянтов и валютчиков из вашей среды. Мы раздавим червей, подтачивающих организм возрожденного нашего государства», — закончил маршал.

Ему ответил Зеэв-Дов Бегин: «Мы не полицейские ищейки и не доносчики, и не нам заниматься такими делами. Вы не по адресу обратились, господин маршал».

Разозлившийся Пилсудский хотел что-то сказать, но, взглянув на этого невозмутимого еврея, осекся и махнул рукой.

В первые же месяцы войны немецкие войска заняли Брест-Литовск.

Хасю Бегин нацисты вытащили из больницы и убили на улице. Оставшиеся в Брест-Литовске евреи, в том числе отец и брат Бегина, были утоплены в Немане. Зеэв-Дов вселил в них мужество и повел на смерть. Он первым двинулся в Неман, рассекая волны, подобно корпусу большого корабля, и шел до тех пор, пока вода не сомкнулась над его головой.

Бегин узнал о гибели семьи лишь через несколько лет в Эрец-Исраэль, когда он, командир подпольной организации Эцель, скрывался от английских сыщиков.

* * *
В Брест-Литовске Бегин закончил ивритскую гимназию, стал членом основанного Жаботинским движения Бетар.

Жаботинский дал униженной и забитой еврейской молодежи Восточной Европы возвышенную веру в то, что судьба нации находится в ее руках. Великий идеал поставил Жаботинский перед юношами и девушками из провинциальных еврейских местечек. Молодежь вступала в Бетар десятками тысяч. Девизом Бетара стали слова Жаботинского:

«Одно знамя, одна цель, одно стремление и один идеал».

Жаботинский создал систему политического анализа, которой и сегодня пользуются его ученики. «Бетар, — вспоминал Бегин, — заключал в себе идею универсального сионизма. Я сразу понял, что это движение прокладывает путь к еврейскому государству. Благодаря Бетару, мы в рабстве стали свободными и вернулись на древнюю родину свободными людьми».

Друг юности Жаботинского Корней Чуковский на закате долгой своей жизни, когда он уже ничего не боялся, переписывался с жительницей Иерусалима Рахель Марголиной, присылавшей ему редкие книги и фотографии. В одном из писем Чуковский набросал портрет-характеристику молодого Жаботинского: «От всей личности Владимира Жаботинского шла какая-то духовная радиация, в нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина. Рядом с ним я чувствовал себя невежей, бездарностью, меня восхищало в нем все: и его голос, и его смех, и его густые черные-черные волосы, свисавшие чубом над высоким лбом, и подбородок, выдававшийся вперед, что придавало ему вид задиры, бойца, драчуна… Я думаю, что даже враги его должны признать, что он всегда был светел душой, что он был грандиозно талантлив».

Чуковский и Бегин принадлежали к полярным мирам. Все разделяло их: культура, воспитание, мировоззрение. Но на Жаботинского они смотрели одними глазами.

Осенью 1930 года Жаботинский, человек Ренессанса, дарованный еврейскому народу в канун трагического перелома национальной судьбы, приехал в Брест-Литовск.

Бегин, сопровождавший Жаботинского в лекционной поездке по Польше, ловил каждое слово учителя, но в ответ встречал лишь холодную сдержанность. Жаботинский сразу подметил основной недостаток Бегина — страсть к риторике.

— Твои слова — бенгальский огонь, — говорил он своему оруженосцу. — Избавляйся от красивостей.

В 1935 году Бегин закончил юридический факультет Варшавского университета. Заниматься юридической практикой ему не довелось, но приобретенные знания пригодились впоследствии, когда пришлось разрабатывать формулировки Кемп-Дэвидских соглашений.

unnamed.jpg

В 1938 году, когда тень Катастрофы уже надвигалась на европейское еврейство, Жаботинский созвал в Варшаве третий и последний Всемирный съезд Бетара, где Бегин и его единомышленники из Эрец-Исраэль — Ури Цви Гринберг, Аба Ахимеир и Авраам (Яир) Штерн — неожиданно выступили против вождя…

Жаботинский сидел в президиуме, спокойный, невозмутимый, и слушал ораторов. Вот она, созданная им молодежь, которой он может гордиться. Почему же так горько?

Враги крушат великую республику культуры. Со всех сторон стекаются мрачные вести. Он знает, что вражеские полчища хотят уничтожить его народ. Он это предвидел. Разве не предупреждал он, что если еврейство не ликвидирует диаспору, то диаспора ликвидирует еврейство? Он по-прежнему верит, что Еврейское государство будет создано еще при жизни нынешнего поколения, но произойдет это лишь после победы над нацизмом. Разве время сейчас всаживать нож в спину Британской империи?

А эти волчата жаждут крови. Они не видят леса за деревьями и хотят лишь одного: вцепиться в горло англичанам.

На трибуну поднимается Бегин.

— Этот молодой человек чрезвычайно самоуверен, — думает Жаботинский. — Цветовая гамма его мира ограничена. И эта страсть бряцать фразами…

А Бегин уже говорит, обращаясь непосредственно к Жаботинскому:

— Мы уже сейчас должны освободить Эрец-Исраэль силой оружия. Я предлагаю внести этот пункт в устав организации.

Жаботинский тяжело поднимается и берет слово. Назвав выступление Бегина скрипом несмазанной двери, Жаботинский произносит:

— Мир, в котором мы живем, еще, слава Богу, не принадлежит разбойникам. Есть еще справедливость и закон. У мира еще есть совесть.

Бегин кричит, прерывая вождя:

— Как можно верить в совесть мира после Мюнхена?

В зале воцаряется тишина. Жаботинский понимает, что это вызов, и не медлит с ответным ударом.

— Если ты не веришь в совесть мира, то пойди и утопись в Висле, — говорит он своему ученику.

На этом съезде молодые ревизионисты одержали победу над старым вождем, которому оставалось около двух лет жизни.

В начале 1939 года Жаботинский пригласил к себе Бегина и назначил его руководителем польского Бетара, насчитывавшего свыше 70 тысяч членов.

Бегин сразу же начал создавать внутри Бетара ячейки боевой организации Эцель, принявшие потом на себя тяжесть борьбы с англичанами в Эрец-Исраэль.
 
1 сентября 1939 года нацистские бронетанковые дивизии вторглись в Польшу. В день они проходили по 50–60 километров. «Блицкриг» в действии.

Бегин пытался что-то предпринять. Бетаровцы ждали его распоряжений, но что он мог сделать? В последнюю минуту Бегин, Ализа, Исраэль Эльдад и Натан Елин-Мор покинули уже осажденную Варшаву и нашли убежище в Вильнюсе, принадлежавшем тогда Польше, но вскоре переданном завоевателями в подарок независимой Литве.

В Вильнюсе Бегин получил письмо бетаровцев из Эрец-Исраэль, содержащее упреки в том, что он бежал из Варшавы, бросив на растерзание своих людей. «Капитан последним покидает тонущий корабль», — говорилось в этом письме, уязвившем Бегина в самое сердце.

Бегин созвал бетаровцев, находившихся в Вильнюсе, и сообщил, что он немедленно возвращается назад в Варшаву.

— Да ты в своем ли уме? — спросил Натан Елин-Мор командира.

— Тебя ведь пристрелят на границе. К тому же скажи мне, чем твоя гибель поможет оставшимся в Варшаве нашим людям?

В Варшаву Бегин не вернулся. Но это фатальное обстоятельство всю жизнь грузом лежало на его душе…

Прошло несколько месяцев, и советские танки раздавили независимость Литвы.

— Они не лучше Гитлера, — пробормотал Бегин, — как теперь добраться до Эрец-Исраэль?

Однажды, когда Бегин обедал в общественной столовой, к нему подбежал потрясенный бетаровец:

— Менахем, — сказал он, отдышавшись, — я всюду ищу тебя. Сегодня утром я слушал Би-Би-Си. В Нью-Йорке умер Жаботинский…

Бегин поехал в Каунас, где еще действовала синагога, и прочитал заупокойную молитву в память об учителе.

Всего лишь год назад Бегин женился на Ализе. Это была печальная свадьба, омраченная предчувствием грядущих бед. Агенты НКВД глаз не сводили с «буржуазного националиста» и его окружения. Разве скроешься от недреманного ока? Бегин получил повестку с приказом явиться в 9 часов утра в комнату номер 23 вильнюсского горсовета. Поняв, что это ловушка, Бегин никуда не пошел.

Рассказывает Исраэль Эльдад:

«Мы с Бегиным играли в шахматы. Много лет спустя я спросил его: „Менахем, ты помнишь позицию? Слона ведь я должен был выиграть“. Стук в дверь оторвал нас от партии. Вошли трое милиционеров. Один сказал: — Мы наряд из прокуратуры. Это привод. Почему вы, гражданин Бегин, не явились по вызову?

— Да что вы? — усмехнулся „гражданин Бегин“. — В вильнюсском горсовете нет двадцать третьей комнаты. Вы ведь пришли меня арестовать, господа?

„Господа“ молчали…

— Ну, хорошо, — продолжал Бегин, — я сейчас соберусь, а вы, будьте любезны, присаживайтесь к столу, выпейте чаю.

Бегин почистил ботинки, надел свой лучший костюм и повязал галстук.

— Я готов, — сказал он. Милиционеры направились к нему. Бегин остановил их:

— Выходите первыми, господа. Вы — мои гости, и я не могу допустить, чтобы вы вышли последними.

Дверь закрылась. Ализа сдержала слезы, а моя жена разрыдалась».

Бегин был обвинен в содействии антикоммунистическим силам (статья 58/8 УК РСФСР) и приговорен к восьми годам заключения. Его отправили в концентрационный лагерь на севере, на реке Печора. Этот период своей жизни Бегин описал сам в книге «Белые ночи». Освобожден он был в 1941 году в результате соглашения Сталина с польским эмигрантским правительством генерала Сикорского. Вступив в сформированную в России армию Андерса, Бегин вместе с ней благополучно добрался до Эрец-Исраэль в начале 1943 года. На конспиративной квартире в Иерусалиме его встретили Ализа и доктор Эльдад.

MENAHEM_BEGIN_IN_POLISH_ARMY_UNIFORM_WITH_WIFE_ALIZA_IN_TEL-AVIV..jpg
Менахем Бегин в униформе польской армии с женой Ализой в Тель-Авиве. 1942.


«Тысячи евреев прибыли в страну с армией Андерса, — вспоминает Эльдад. — Все они сбросили польскую форму и влились в ряды нашего национального движения.

— Менахем, — сказал я Бегину, — сбрось скорее свое хаки, а то тебя чего доброго еще угонят в Италию. — Последовал типично бегиновский ответ:

— Исраэль, — произнес он смущенно, — я ведь давал присягу. Я не могу дезертировать.

— Еще как можешь, — засмеялся я. — У тебя иная судьба. Ты будешь командиром Эцеля…»

* * *
Первого февраля 1944 года штаб подпольной Национальной военной организации Эцель выпустил обращение к еврейскому народу в Эрец-Исраэль, призывавшее к войне до конца против английского колониального режима. Перемирия, на котором так настаивал Жаботинский, больше не существовало. Восстание против англичан началось.

Эцель последовательно осуществлял план борьбы, разработанный Бегиным. За его голову была назначена награда в 10 тысяч лир (фунтов), сумма по тем временам значительная. Немногие из врагов британской империи удостаивались такой чести. Английские сыщики и их еврейские осведомители (что греха таить, были и такие) с ног сбились, разыскивая командира подполья, но того словно поглотила земля.

Бегин же, получив фальшивые документы на имя адвоката Гальперина, жил с женой и детьми в небольшой квартире в Петах-Тикве. Элегантный, со вкусом одетый и, по-видимому, богатый джентльмен не вызывал никаких подозрений. Так продолжалось до тех пор, пока охраняющие командира люди-невидимки не обнаружили слежку за домом Гальперина.

Преуспевающий адвокат исчез. Вместо него в доме номер пять на улице Иегошуа Бин-Нун в Тель-Авиве появился скромный раввин Исраэль Сосовер, рассеянный молодой человек, всецело поглощенный изучением Торы.

Сотни операций против англичан и арабов провели бойцы Эцеля, влившиеся после провозглашения государства в ряды израильской армии.

Рядом сражались боевики из дочерней организации Лехи, отколовшейся от Эцеля еще в 1939 году.

Эцель была, в первую очередь, политической организацией, а Лехи — террористической. Но ни англичане, ни лидеры еврейского рабочего движения не видели никакого принципиального различия между ними.

6 ноября 1944 года боевики Лехи застрелили в Каире британского министра по делам колоний лорда Мойна. Бен-Гурион решил, что этот теракт — неплохой предлог для расправы с политическими соперниками. Начался так называемый «Сезон», период охоты членов бен-гурионовских организаций Хагана и Пальмах на бойцов Эцеля и Лехи. Они арестовывались, допрашивались и преследовались с такой яростью, словно были злейшими врагами еврейского народа.

15 членов штаба Эцеля, среди них Меридор и Ланкин, были выданы английской полиции. Ей же Еврейское агентство передало список 700 боевиков Лехи и Эцеля.

В самом начале «Сезона» к «раввину Сосоверу» пришел человек. Он был загримирован, и командир Эцеля не сразу узнал его.

— Менахем, — сказал гость, — мы ждем твоего приказа. Видит Бог, они первыми подняли меч, и пусть их кровь падет на их головы.

— Нет, — без колебаний ответил Бегин. — Мы не обратим оружия против евреев, и будь что будет.

Второй раз такое же нелегкое решение Бегину пришлось принимать уже после провозглашения государства, когда произошел эпизод с «Альталеной», судном, приобретенным Эцелем в Соединенных Штатах и прибывшим к берегам Израиля с грузом оружия. Эцель к тому времени вышел из подполья. Его отряды влились в ряды уже созданной израильской армии на автономных началах. Единственные независимые формирования Эцеля сохранялись лишь в Иерусалиме.

На борту «Альталены» находилось 900 бойцов из ячеек этой организации в диаспоре, призванных Бегином на защиту государства. Бегин требовал одного: передачи части привезенного оружия бойцам Эцеля — в армии и в Иерусалиме.

Но для Бен-Гуриона это судно стало настоящим кошмаром. Считая, что Бегин готовит путч с целью захвата власти, Старик в ультимативной форме потребовал немедленно сдать оружие Временному правительству. Бегин настолько возмутился, что даже потерял дар речи. Он поднялся на борт корабля, мирно покачивавшегося на волнах, и направил его в тель-авивский порт.

Получив отрицательный ответ на свой демарш, Бен-Гурион велел открыть стрельбу. Огненный смерч обрушился на «Альталену». Палуба судна была разбита, искромсана, опустошена, охвачена пламенем. 16 человек погибли. Корабль мог взорваться в любую минуту. Бегин приказал приступить к эвакуации людей. Сам же остался на мостике до конца.

Altalena_off_Tel-Aviv_beach-990x495.jpg

Вспомнил ли он фразу из полученного в Вильнюсе письма: «Капитан последним покидает тонущий корабль»?

На сей раз он был последним.

* * *
Годы шли, то стремительно, то лениво сменяя друг друга, а Бегин по-прежнему оставался бессменным лидером оппозиции. Его время стало измеряться парламентскими сессиями. Сотни раз он поднимался на трибуну кнессета, чтобы обрушить на находившихся у власти противников жар своего красноречия. Давид Бен-Гурион, Леви Эшкол, Голда Меир, Ицхак Рабин испытали на себе силу его сарказма и язвительной иронии.

scale_1200.jpg

Бегин выработал свой стиль. Он говорил спокойно, негромко, монотонным голосом, делая паузы в эффектных местах, что позволяло держать аудиторию в напряжении. Мастерством формулировок и искусством логических построений он овладел полностью. Теперь Жаботинский, пожалуй, не назвал бы его демагогом. Но учителя давно не было в живых.

Бегину пятьдесят лет. Пятьдесят пять. Шестьдесят. Дочь вышла замуж. Сын, Бени, давно закончил учебу, стал доктором геологии.

Бегин устал от бесконечного ожидания. Облысел. Начал горбиться. Черты его лица обострились. Он напоминал теперь печальную птицу, ковыляющую по жизни с подбитым крылом.

Смежил глаза его грозный политический противник Давид Бен-Гурион, и Бегин на миг почувствовал пустоту, которая обычно появляется, когда теряют близких людей.

Годами Бен-Гурион пытался сокрушить этого человека, вновь и вновь появляющегося перед ним, подобно призраку летучего голландца, предвещающему несчастье, сеющему сомнения в правильности избранного пути. Даже внешне они были антиподами: где бы не сошлись вода с огнем, стихия гневно шипит на стихию. Бен-Гурион даже имени Бегина не мог произнести и в кнессете обычно называл его «Человек, сидящий рядом с депутатом Бадером». Но именно Бегин, вошедший в канун Шестидневной войны в правительство национального единства, явился к Эшколю и потребовал передать в грозный для страны час всю полноту власти затворнику из Сде-Бокера.

Поля Бен-Гурион не разделяла отношения своего мужа к лидеру оппозиции. Ей нравился этот джентльмен, всегда приветствовавший ее при встречах с чисто польской галантной обходительностью. Не раз она, прерывая гневные тирады Бен-Гуриона, тихо но упрямо говорила: «А все же Бегин — благородный человек».

С годами и ненависть Бен-Гуриона стала таять, как шапка ледника под лучами летнего солнца, что и нашло выражение в письме, посланном им своему давнему противнику в феврале 1969 года:

«Моя Поля была Вашей поклонницей. Я же всегда выступал — иногда очень жестко — против выбранного Вами пути. Я не сожалею об этом, потому что считал и считаю, что правда была на моей стороне. (Каждый человек может ошибаться, иногда даже не чувствуя этого.) Но личной неприязни я к Вам никогда не испытывал. В последние же годы, узнав вас ближе, я стал все больше ценить Вас к радости моей Поли. С уважением и признательностью. Давид Бен-Гурион».

29 лет в оппозиции. 29 лет… Бегин уже сам перестал верить, что его час когда-нибудь придет. Даже после Войны Судного дня, до основания потрясшей все израильское общество, блок рабочих партий сумел удержаться у власти.

Его час пробил в июле 1977 года.
 
Летом 1977 года, вскоре после переворота, приведшего оппозиционный блок Ликуд к власти, лидер австрийских социалистов Бруно Крайский устроил в своем особняке ужин в излюбленном им стиле. Сидя во главе ломящегося от яств стола, Крайский, щурясь, как добродушный кот, неторопливо беседовал со своими гостями. Их было двое: член правления ООП Исам Сиртауи и один из левых израильских деятелей Арие Элиав. Израильтянин не скрывал своей озабоченности.

— Что теперь будет? — бормотал он, глядя перед собой остановившимся взором. — Бегин — это война, разруха. Конец всем нашим надеждам…

— Успокойся, — мягко сказал Крайский. — Знаю я этих правых демагогов, рвущихся к власти, размахивая шовинистическими лозунгами. Но, оказавшись у руля, эти люди очень быстро приспосабливаются к реальной действительности и становятся прагматиками. Если кому и суждено заключить мир с арабами, так это Бегину.

«Венскому лису» нельзя отказать в проницательности.

История любит парадоксы. Этот давно уже ставший банальностью афоризм не раз подтверждался политическими реалиями.

Десятилетиями находившаяся у власти Рабочая партия, постоянно декларировавшая готовность к миру, вынуждена была вести кровопролитные войны. Мир же с самым влиятельным и сильным арабским государством суждено было заключить партии, окопавшейся на правом фланге политического эстеблишмента, выступавшей за целостный и неделимый Израиль, известной своей граничащей с фанатизмом холодной и жесткой неуступчивостью.

Кто бы мог поверить, что Бегину удастся сделать то, что не удалось Бен-Гуриону?

На самом же деле, когда пробил исторический час, Бегин занимал идеальные позиции, позволившие ему с легкостью сделать шаг, какой и присниться не мог его предшественникам. Заключив мир с Египтом, Бегин выполнил программу своих идеологических противников, обезоружив тем самым всю левую оппозицию. Правые же, хоть и следили с тревогой за возраставшим радикализмом Бегина, не могли выступить против своего вождя…

Это было удивительное мгновение. Оппозиция как слева, так и справа прекратила существование, развязав руки премьер-министру.

Когда Бегин, приветствуя в Иерусалиме президента Египта Анвара Садата, сказал в микрофон: «Нам не воевать больше. Кончилась эпоха кровопролитий» — он верил, что так и будет, что начался период великого примирения с арабским миром, в котором одиноким маленьким островом возвышается Израиль. Обнимая гостя, Бегин не знал, что еще очень долго никто из арабских лидеров не последует примеру Садата, что Египет не только не станет мостом между Израилем и другими арабскими странами, но и на длительный срок окажется на Ближнем Востоке в такой же изоляции, как и Еврейское государство. Мирный договор с Египтом выдержал, правда, испытание Ливанской войной, но стал для Каира обузой, надолго лишившей его лидирующего положения в арабском мире.

AP_127461443940-2.jpg

Бегин был вождем не им созданного движения и мог действовать лишь в рамках разработанной Жаботинским идеологической системы. В Кемп-Дэвиде Бегин отказался от Синая, Ямита, синайской нефти, но не хотел и не мог пожертвовать Иудеей и Самарией.

Синай не входил в идеологическую доктрину Жаботинского, и Бегин мог решать его судьбу, руководствуясь собственными взглядами, убеждениями и интуицией. Но он помнил завет учителя: «Никто не смеет посягнуть на наше право на Эрец-Исраэль, и, самое главное, да не посмеет еврейская рука коснуться его — оно свято, и никто не вправе от него отречься».

Усвоив в юности идеологическое учение Жаботинского, Бегин был не в состоянии что-либо в нем изменить, не мог приспособить его к требованиям, продиктованным принципиально новыми политическими реалиями. Скрепя сердце согласился он на тот пункт в Кемп-Дэвидских соглашениях, в котором говорилось о предоставлении автономии арабскому населению контролируемых территорий.

На самом же деле премьер-министр решил воспользоваться миром с Египтом, чтобы все силы бросить на борьбу за Иудею и Самарию.

Ливанская война замаячила на горизонте еще за три года и три месяца до того, как началась. Она стала неизбежной в тот день, когда за тысячи миль от израильской северной границы на зеленой лужайке перед Белым домом Бегин и Садат взошли на помост, украшенный национальными флагами обоих государств. Только что они подписали соглашение о мире и обнялись, как братья, встретившиеся после долгой разлуки. На фоне маячила физиономия Джимми Картера со знаменитой улыбкой, к которой никто так и не смог привыкнуть. Настал час триумфа Менахема Бегина. Мог ли он знать, что в подписанном им мире укрыт зародыш злосчастной войны, которая приведет к печальному концу его политическую карьеру? Многие израильтяне придавали подписанию мирного договора с Египтом почти такое же значение, что и провозглашению Давидом Бен-Гурионом еврейской государственной независимости.

Лишь два человека сохранили самообладание среди массового энтузиазма и не поддались всеобщей эйфории: Моше Даян и Эзер Вейцман.

Они знали цену церемониям и декларациям и понимали, какую огромную работу предстоит совершить, прежде чем то, что написано на бумаге, станет необратимой реальностью. Они сразу поняли, что это будет далеко нелегким делом.

Даян, всегда чутко относившийся к проблемам контролируемых территорий, с тревогой следил, как у него постепенно отнимают все полномочия по введению автономии. А ведь только в ней Даян видел прочную основу мира. Он считал, что автономию нужно вводить без промедления, поскольку лишь она дает какую-то надежду на всеобъемлющее урегулирование. Даян с его политическим чутьем сразу понял, что Бегин намерен дать населению территорий совсем не ту автономию, о которой шла речь в Кемп-Дэвидских соглашениях.

В прошлом Даян всегда отзывался о Бегине уважительно и корректно. Но убедившись, что проблема автономии находится в тупике и что премьер-министр — последний, кто сожалеет об этом, Даян дал волю своему раздражению, правда, не открыто, а в конфиденциальных беседах.

Одному из своих друзей он сказал: «Бегину нельзя отказать в понимании истории. И, вместе с тем, я не могу считать его серьезным и глубоким государственным деятелем. Он находится в плену концепции, с которой ничто не сдвинет его ни на пядь. Даже реальность».

Острым своим глазом Даян разглядел то, что было скрыто тогда и от ближайшего окружения Бегина. Он понял, что премьер-министр намерен использовать мир с Египтом для достижения целей, прямо противоречащих тем, которые были провозглашены в Кемп-Дэвиде.

Даян предпочел отставку. Несколько месяцев спустя и Эзер Вейцман почувствовал всю серьезность положения. В отличие от Даяна, оставшегося чужим для Ликуда, Вейцман находился в самой гуще партийной жизни, держал руку на пульсе движения. Он стал понимать, какая опасность грозит от совмещения несовместимого — Менахема Бегина и палестинского пункта кемп-дэвидских соглашений. Из всех государственных деятелей Израиля именно Бегину довелось подписать исторический документ, признающий не только существование палестинской нации, но и ее права. Зная, что Бегин никак не сможет совместить свои идеологические убеждения с тем, что ему пришлось поставить свою подпись под таким документом, Вейцман опасался взрыва. Более того, он его предвидел и предсказал с точностью, которой позавидовал бы и Нострадамус.

Почувствовав, куда клонится дело, Эзер Вейцман подал в отставку и сосредоточил свои усилия на импорте японских автомобилей. Внешне он предпочитал хранить молчание и не выступал против того, с кем прошел долгий отрезок пути.

Однажды, приблизительно за год до начала Ливанской войны, Вейцман засиделся в своем кабинете, являвшемся одновременно и баром, и гостиной. Постаревший мушкетер потягивал виски со льдом, со снисходительной усмешкой прислушиваясь к тирадам собеседника.

— Ты понимаешь, Эзер, чего я боюсь, — говорил гость, — Бегин начнет проводить политику широких репрессий на территориях. Это заведет нас в такие дебри, что… — Ерунда, — лениво прервал Вейцман. — Я знаю эту братию. Они пальцем не пошевелят в Иудее и Самарии, пока не двинутся в ливанский поход, чтобы уничтожить ООП. Помяни мое слово, они дойдут до ворот Бейрута, чтобы добиться своего. Когда это произойдет? Думаю, через год. Шарону нужно время для подготовки, а там они ухватятся за первый попавшийся предлог.

AP670616024.jpg

Вейцман мог бы работать Кассандрой. План ливанской кампании разработал новый министр обороны Ариэль Шарон, а начальник генштаба Рафаэль Эйтан (кстати, назначенный на этот пост Вейцманом) охотно взялся его выполнить.

Бегину сообщили, что ливанская операция будет молниеносной, что большая цель будет достигнута малой кровью. Мало что смысливший в военных делах, Бегин слепо доверился Арику и Рафулю. Ведь это были легендарные командиры, сабры с глубокими корнями в стране, воплощавшие в его глазах новое поколение, о котором мечтал Жаботинский.

…4 июня 1982 года в семь утра на столе Бегина зазвонил телефон. На проводе находился начальник Мосада. Он доложил премьер-министру, что в Лондоне совершено покушение на израильского посла в Великобритании Шломо Аргова.

— Кто это сделал? — спросил Бегин.

— Люди Абу-Нидаля, — последовал ответ. Но для Бегина не существовало теперь разницы между Ясером Арафатом и его злейшим врагом. Повод для войны был найден. В девять утра собрался кабинет. Правительство возложило вину за покушение на ООП.

6 июня израильские войска перешли ливанскую границу. Через несколько дней, когда сражения в Ливане были в разгаре, Бегин выступил в кнессете. «Настало время великих свершений», — сказал он с гордостью.

Ему казалось, что круг замкнулся. Сначала мир с Египтом, потом уничтожение палестинского политического и военного потенциала, а затем населению Иудеи и Самарии можно будет предоставить автономию. Но такую, какую хочет он, Бегин. Автономию убирать мусор и чистить канализацию.

Прошло совсем немного времени — и триумф Бегина обернулся трагедией.

* * *
Недели сменялись неделями. Все чаще появлялись в израильских газетах траурные рамки. Израильская армия прочно завязла в ливанском болоте. Ставка на христианские фаланги оказалась битой с гибелью Башира Джумайля. Израильское общество переживало раскол. Брожение проникло даже в армию.

Ничто так не раздражало руководителей Ликуда, как напоминания о гибнущей в Ливане израильской молодежи. «Мы провели в оппозиции почти тридцать лет, — говорили они, — но никогда не использовали погибших для достижения политических выгод».

Но Бегин не мог делать вид, что в Ливане все идет, как надо. Он знал, какую цену приходилось платить за каждый день пребывания на ливанской земле. Имя каждого погибшего уколом вонзалось в его сердце. После целого ряда террористических акций на Ливанском побережье, когда солдаты гибли почти каждый день, премьер-министр оказался на грани нервного истощения.

И именно в это время ужасное несчастье обрушилось на него. Умерла Ализа. 44 года прожили они вместе и были так близки, насколько это вообще возможно между людьми. Ализа ждала мужа, когда он находился в советском концлагере. Она единственная была рядом, когда он скрывался в подполье. Она находилась возле него все долгие 29 лет его борьбы в оппозиции. Она с легкостью переносила все горести и невзгоды. Лишь она умела его утешить, подбодрить и поддержать. Она была его единственным другом. По всей вероятности, других женщин никогда не было в его жизни.

Все чаще им овладевало отчаяние. Душа болела почти физически. И не было ему утешения. Однажды к нему пришла женщина, сын которой без вести пропал в Ливане. Она билась в истерике, и Бегин не отходил от нее, хотя у него была назначена на это время встреча с важным лицом из Вашингтона. Напрасно члены кнессета и министры говорили ему, что займутся этой женщиной и отвезут ее домой.

— Я не уйду, — упрямо говорил Бегин, — пока она не придет в себя.

Окружающий его мир медленно колебался и исчезал. Он уже не мог сосредоточиться, не мог работать. Это было уже нечто большее, чем одиночество, страшнее, чем отчаяние. Это была душевная болезнь. Три месяца страна фактически не имела премьер-министра, но об этом почти никто не знал. Окружение Бегина делало всю его работу, пыталось любой ценой скрыть его состояние. Близкие ему люди до конца надеялись, что это временный кризис, что Бегин придет в себя. Но он-то знал, что это не так. Собрав все оставшиеся силы, Бегин сделал решающий шаг. Ушел, чтобы обрести свою нирвану… И хотя еще целых девять лет жизни было отпущено ему, никто не знает, как он их прожил. Он ничего не писал и ни с кем не встречался.
 
ВЛАСТЬ БЕЗ СЛАВЫ

Единичный успех — случайность, ничто, но, повторяясь, он превращается в закономерность. Кто помнит сегодня, как ликовали израильские левые, когда в канун выборов 1984 года кресло Бегина — «короля площадей» занял Ицхак Шамир? Лидеры левой оппозиции знали, что против идеологического наследника Жаботинского у них нет шансов на успех. Но Шамир?! Кто вообще принимал его всерьез? Не только в левом, но и в правом лагере считали, что Шамир — фигура случайная. Человек, явившийся из мрака подполья, живой анахронизм, аскет и фанатик, давний противник Бегина, которому лишь снисходительность вождя открыла путь к ключевым постам в созданном Жаботинским движении. Разве можно сравнить его с Ариком Шароном, героем всех войн, которые вел Израиль, или с Давидом Леви, идолом сефардских евреев?

Но произошло чудо. Выборы 1984 года закончились вничью. Шамир и Перес поделили власть. Это было огромным достижением преемника Бегина, но оно бледнеет перед ошеломляющим успехом спустя четыре года, когда возглавляемое Шамиром движение добилось уже бесспорной победы. Результаты выборов показали, что Шамиру удалось взять ту крепость, которую столько лет безуспешно штурмовал Бегин.

df029c_542a2e0f6f2f44a497d83ca628e7ec5c.jpg

Впервые израильские интеллектуалы, пусть с извиняющимися улыбками и с чувством неловкости, поддержали Ликуд. Движение «рынков и площадей» наконец-то сумело завоевать симпатии интеллектуальных кругов, традиционно занимавших позиции на левом фланге израильского политического истэблишмента. Наконец-то правая когорта сумела захватить плацдарм в лагере своих исконных противников.

О Шамире стали говорить с уважением. Ведь ни одна партия, даже тоталитарная, не любит править без поддержки интеллектуальной элиты. Даже популисты, апеллирующие к самым темным инстинктам народных масс, и те жаждут одобрения профессоров и писателей.

Шамир умело воспользовался плодами одержанной победы. Он не пошел на создание кабинета на узкой коалиционной основе, не стал пленником религиозных партий, не пригласил к государственному пирогу правых максималистов, таких, как Рехавам Зеэви — Ганди, выступавший за трансфер палестинцев.

Кто не вздохнул с облегчением, убедившись, что Шамир не позволил нарушить религиозное статус-кво и ни на йоту не сдвинулся с центристских позиций. Мало этого? Шамир покорил сердца интеллектуалов, пообещав выступить с программой, которая сдвинет с мертвой точки процесс израильско-палестинского урегулирования.

И выступил, доказав тем самым, что у него слово не расходится с делом. Иной вопрос, что находилось в красивой шамировской упаковке? Лучше всего характеризует шамировскую программу то, чего в ней не было. А не было в ней ни одного конструктивного предложения, ни одного жеста доброй воли. Ни знамени, ни гимна, ни права чеканки собственной монеты не должны были получить палестинцы. И даже та куцая, выхолощенная автономия, которую он, насилуя себя, все же предлагал, должна была, по его замыслу, распространяться лишь на арабское население Иудеи и Самарии — не на территорию.

— Палестинцы этой программы никогда не примут, — осторожно намекали премьер-министру.

— Тем хуже для них, — отвечал Шамир. — Моя программа — это максимум, на что они могут рассчитывать. Интифада не смущала Шамира. Ничего иного он от палестинцев и не ожидал. И отмечал при каждой возможности, что их движение носит не национальный, а националистический характер. В чем разница? А в том, что национальное движение отражает все лучшее, что есть в народе, а националистическое — все худшее. По мнению Шамира, вульгарный национализм палестинцев культивирует самые низменные инстинкты и черпает силы из ненависти, ни в чем не уступающей расовой.

Свой план израильско-палестинского урегулирования Шамир привез в Вашингтон и представил американскому президенту. Буш — ярко выраженный прагматик с изумлением смотрел на человека, законсервировавшего свои взгляды и убеждения. Шамир ему явно не понравился.

Twenty-Kn12-4.jpg

Израильский лидер, не смущаясь холодностью приема, изложил свое кредо. Трижды прозвучало железное «нет» в кабинете американского президента.

Нет — ООП. Нет — палестинскому государству. Нет — территориальному компромиссу.

И с этой позиции никто не сумел сдвинуть Шамира ни на шаг вплоть до окончания пятнадцатилетнего периода ликудовского правления…

Как бы ни относиться к Ицхаку Шамиру, нельзя не признать, что он создан из прочнейшего материала. Ничто не могло посеять в его душе семян сомнения в правильности избранного пути, ибо в его восприятии время застыло, и до самого конца своей карьеры он мыслил категориями вождя компактной подпольной организации.

Сам Шамир считал эту свою черту скорее достоинством, чем недостатком. Он был глубоко убежден, что война за выживание, которую приходится вести Израилю, будет продолжаться еще очень долго. А на войне ведь воля полководца решает все. С этой точки зрения, модель подполья казалась Шамиру идеальной для государства, находящегося в экстремальной ситуации. И Шамир следовал ей, насколько это вообще возможно в условиях демократической формы правления. Все важнейшие решения он принимал сам, а потом уже на заседаниях узкого кабинета требовал их одобрения, страдая от того, что приходилось что-то объяснять и доказывать. Не в будущее, а в прошлое смотрел Шамир, черпая из него силы, чтобы не согнуться под тяжким бременем, лежавшим на плечах этого уже старого человека.

* * *
Невольно приходишь в изумление, следя за слаломными виражами его удивительной карьеры. Человек без нервов, лишенный эмоций, обладающий высокоразвитым даром мимикрии, он исчезал, растворялся в окружающей среде и возникал внезапно, как обретший плоть призрак, — в нужное время, и в нужном месте. Он не добивался ответственных должностей, не шел к ним напролом. Все приходило к нему само из-за какого-то фатального стечения обстоятельств.

Боевую организацию Лехи он возглавил после гибели Яира Штерна. Пост премьер-министра получил после драматического ухода Бегина. Соперники не замечали его, не понимали, чем занимается этот человек, хотя он находился рядом с ними. А он внезапно возникал из-за их спин и финишировал первым.

Умение скрывать свои истинные возможности всегда было его самой сильной чертой. Шамир — это сгусток воли, спокойной, организованной, железной. Воли, лишенной темперамента. Он так и не овладел ни пером, ни ораторским искусством и всегда терялся перед широкой аудиторией. Зато бывал весьма убедительным в конфиденциальных беседах. Уходя с политической арены, Бегин сам указал на Шамира как на своего преемника. Решение вождя оказалось неожиданным даже для его ближайших соратников.

Чтобы понять, почему так случилось, необходимо иметь представление об удивительной жизни и личных качествах Ицхака Шамира, бывшего руководителя боевой организации Лехи.

Бегин, долго считавшийся супертеррористом, на самом деле никогда им не был. Этот хрестоматийный вождь и идеолог никогда не держал в руках оружия и не принимал личного участия в боевых операциях.

Не Бегин, а Шамир был террористом номер один в подмандатной Палестине. Прекрасно владевший оружием, отличавшийся необычайным хладнокровием, Михаэль не только разрабатывал планы террористических акций, но и осуществлял их непосредственно.

И судьей, и палачом приходилось ему бывать. Стремительный взлет Шамира в возглавлявшемся Бегиным движении объясняется тем, что его былые тактические разногласия с вождем никогда не приобретали идеологической окраски.

Бегину, которому временами недоставало волевых качеств, импонировала сила воли Шамира. К тому же Бегин понимал, что Шамир, прямой, вернее прямолинейный, ни разу не выдвинувший ни одной самостоятельной политической идеи, будет до конца следовать по пути, предначертанному чужой волей.

И Бегин не ошибся, полагая, что судьбу идеологической доктрины Жаботинского он оставляет в надежных руках.

Шамир был не крупномасштабным государственным деятелем, а крупномасштабным исполнителем. В этом был источник и его силы, и его слабости.
 
Ицхак Шамир (Езерницкий) принадлежит к тому же поколению «польской гвардии», что и Бегин. И у Шамира, и у Бегина родители и почти все близкие погибли в Катастрофе.

«Отца и мать убили соседи. Люди, с которыми они десятилетиями жили душа в душу», — вспоминал Шамир, уже будучи премьер-министром.

«Я знаю, — добавлял он, — что среди палестинцев есть люди, с которыми можно жить в мире и дружбе. Но я знаю также, что. если обстоятельства изменятся, они попытаются убить меня, как убили отца и мать».

unnamed (2).jpg

Первые двадцать лет своей жизни Шамир провел в Польше. Окончил ивритскую гимназию. Вступил в Бетар. В 1935 году Шамир стал студентом Еврейского университета на горе Скопус в Иерусалиме. Как раз в это время обострение арабского национализма в Эрец-Исраэль нашло выражение в еврейских погромах. Верховный арабский комитет во главе с иерусалимским муфтием Хадж Амином эль-Хусейни повел против евреев настоящую войну. Арабские националисты швыряли бомбы в автобусы, взрывали мины в еврейских кварталах, жгли сады, уничтожали посевы, устраивали засады.

Ицхак Езерницкий бросил учебу, вступил в Эцель и, благодаря своим личным качествам, быстро стал одним из лучших боевиков. Со временем он взял себе подпольную кличку «Михаэль».

4 августа 1940 года в лагере Бетара под Нью-Йорком умер Жаботинский, вождь и основатель ревизионистского движения. Вероятно, трагические события в Эрец-Исраэль ускорили его кончину.

К тому времени почти вся Европа стала коричневой. Польша была раздавлена. Франция разгромлена. Сталин не без злорадства наблюдал за тем, как Гитлер драконит западных союзников. Америка все еще хранила нейтралитет. И лишь Англия — одна — продолжала борьбу со всей неукротимостью англосаксонской расы. Стало совершенно очевидно, что нет у еврейского народа злейшего врага, чем нацизм. Все еврейское население Эрец-Исраэль было готово сотрудничать с англичанами в борьбе с общим врагом.

Мандатные власти не желали, однако, отказываться от политики Белой книги, запрещавшей иммиграцию евреев в Эрец-Исраэль. Они прибегали к насильственной депортации нелегальных иммигрантов, вновь запретили продажу земли евреям и обрушились с репрессиями на участников еврейского национального движения. Все это привело к расколу в Эцеле. Из него вышла группа Авраама (Яира) Штерна, создавшая собственную боевую организацию Лехи (Борцы за свободу Израиля). Причиной раскола было лишь одно принципиальное расхождение. Руководители Эцеля выступали за прекращение борьбы с англичанами до тех пор, пока британская империя сражается против гитлеровского рейха.

Штерн требовал продолжения военных операций против англичан, несмотря ни на что.

Более того, Яир не исключал возможности сотрудничества с нацистами в борьбе против общего врага. Ненависть к англичанам стала основным стимулом его существования и отодвинула на задний план даже трагедию европейского еврейства.

Штерн несколько раз посылал своих людей в Европу, чтобы выяснить, существует ли какая-либо возможность использовать нацистскую военную машину в борьбе против британского империализма.

Уже после войны в одном из немецких архивов был обнаружен любопытный документ. Его автор, офицер немецкой разведки Вернер фон-Гантинг, рекомендовал руководству рейха поддержать еврейское подполье в Палестине, чтобы подорвать британские интересы на Ближнем Востоке. Эта рекомендация не была принята из-за зоологического антисемитизма Гитлера, исключавшего любую возможность сотрудничества с евреями. Как бы то ни было, с августа 1940 года лишь боевики Лехи проводили военные операции против англичан в Эрец-Исраэль. Англичане быстро почувствовали в Лехи своего главного врага. За членами этой конспиративной группировки началась форменная охота. Их травили, как диких зверей, убивали при каждой возможности, преследовали с неутолимой яростью. Руководители Лехи арестовывались один за другим, выслеженные шпиками или выданные евреями по идейным соображениям, а иногда из желания получить высокую денежную награду.

img478511.jpg

Яиру уже не с кем было работать. Конспиративные квартиры то и дело «сгорали». Его последнее убежище у Тувы Сабораи не могло считаться надежным, но другого не было. Муж Тувы, Моше, член Лехи, уже был арестован, и за домом следили.

О последних минутах жизни Яира мы знаем из рассказа Тувы:

«12 февраля 1942 года стояла холодная для нашего расхлябанного климата погода. Яир сидел в кресле, обняв колени худыми руками. Какая-то просветленность чувствовалась в нем в этот последний вечер.

— Конец близок, — сказал он и вдруг улыбнулся.

В полдесятого раздался стук в дверь. Яир, как обычно, укрылся в большом шкафу.

Стук повторился, тихий, осторожный, не похожий на стук полицейских. Я открыла. На пороге стоял хорошо мне известный детектив Вилкинс с двумя полицейскими. Вилкинс арестовывал моего мужа. Со мной он был всегда преувеличенно любезен, и, когда смотрел на меня, в его глазах вспыхивали зеленоватые огоньки.

Поздоровавшись с вкрадчивой вежливостью, Вилкинс приказал полицейским приступить к обыску. Сам же расположился в кресле, всем своим видом показывая, что ему некуда спешить. Полицейские медленно перелистывали книги, просматривали бумаги. Но вот один из них открыл шкаф — и словно игла вонзилась в мое сердце.

В шкафу никого не было… Полицейский не поленился и стал шарить внизу. Наткнувшись на тело, выхватил пистолет. Я мгновенно очутилась между ним и Яиром. И сказала: „Прежде, чем стрелять в него, убей меня“. Медленно, вразвалку подошел Вилкинс и указал Яиру на диван.

Яир сел, спокойный, как всегда. Я подумала, что спасла Яиру жизнь. Мне казалось, что теперь, когда в комнате столько людей, а входили все новые и новые люди в военной форме и в штатском, англичане не посмеют убить его…

И вдруг в комнате появился еще один человек. Это был еврей с водянистыми глазами, вызывавший чувство гадливости. Он пристально посмотрел в лицо Яиру, как бы удостоверяя его личность, кивнул головой и вышел, не сказав ни слова.

Принесли веревки и связали Яиру руки. Вилкинс с улыбкой, которую мне никогда не забыть, велел спуститься вниз, где уже ждала полицейская машина. Когда я подошла к ней в сопровождении рослого сержанта, в доме один за другим раздались три выстрела. Я закричала…»

* * *
Ицхак Шамир оказался в Лехи, потому что слепо верил Яиру и готов был следовать за ним куда угодно и до конца. К тому же ему нравилась организация, спаянная железной дисциплиной, напоминавшая по своей иерархии религиозный орден.

В декабре 1941 года Шамир, к тому времени уже Михаэль, был арестован на квартире Иегошуа Залтера — одного из легендарных боевиков Лехи. Михаэль был выдан каким-то евреем, соблазнившимся высокой наградой, обещанной за его голову.

В концентрационном лагере Мезра вблизи Акко он встретился с Натаном Елиным-Мором (подпольная кличка «Гара»), заместителем и правой рукой Яира. Елин-Мор так описывает эту встречу в автобиографической книге «Борцы за свободу Израиля»: «Михаэль был малого роста, широкоплечий, с непропорционально большой головой, с тяжелой челюстью — признаком волевого характера, с непомерно густыми бровями, оттенявшими блеск живых глаз. Быстрота мышления, волевая целеустремленность, способность реально оценивать любую ситуацию в сочетании с незаурядным личным мужеством — все эти качества обеспечили Михаэлю ведущую роль в организации».

В Мезре Гара и Михаэль получили последнее письмо Яира. В нем говорилось о гибели многих бойцов, о том, что вражеское кольцо сужается, о тяжелейших условиях, в которых ему приходится действовать.

«Я приказываю вам бежать из заключения и вернуться в боевые ряды», — закончил Яир.

После его гибели этот приказ приобрел силу завещания, которое надо было выполнить во что бы то ни стало.

* * *
31 августа 1942 года Ицхак Шамир и его близкий друг Элиягу Гилади (Шауль) совершили дерзкий побег из Мезры. К тому времени уже было разгромлено все руководство Лехи. Англичанам не удалось арестовать лишь Иегошуа Коэна, который, избегая явочных квартир, скрывался в заброшенном саду вблизи Кфар-Сабы. Коэн передал руководство осколками организации Михаэлю, а Шауль стал его первым заместителем. Вскоре боевые ячейки вновь стали действовать.

Гилади был незаурядной личностью. Это признают все. Родился в Венгрии, в семье мясника. Настоящее его имя Альберт Грин. Сестра и братья боготворили Альберта.

Гилади рано вступил в Бетар и не окончил школу. Служил в венгерской армии, где научился обращению с оружием. Прибыв в Эрец-Исраэль, вступил в Лехи.

До безумия храбрый, Гилади сочетал качества прирожденного революционера и фанатика-изувера. Его идеалом была строго централизованная боевая организация, возглавляемая всесильным центром, состоящим из нескольких лиц. Именно такую организацию Гилади нашел в Лехи.

Своим учителем он считал русского революционера Сергея Нечаева, а из всех книг больше всего ценил «Государя» Макиавелли, где с математической четкостью формулируются принципы власти и управления.

Натан Елин-Мор пишет о Гилади в своих воспоминаниях: «Гилади, напоминавший хищное животное всеми повадками, был особенно безжалостен к подчиненным. Он считал, что все они обязаны слепо повиноваться ему. Он мог ударить по лицу не только мужчину, но и женщину. Просто так. Лишь бы показать, что их жизнь в его власти».

В пятидесятые годы в Израиле вышла в свет книга одного их командиров Лехи, Яакова Баная «Неизвестные солдаты».

Ицхак Шамир, прочитавший ее в рукописи, поздравил старого товарища с великолепной работой. Можно предположить, что версия Баная о смерти Гилади и характеристика его личности разделялись Шамиром.

Банай писал: «Михаэль решил устранить Шауля, когда понял, что этот человек представляет собой угрозу для всей организации и ее принципов. Я помню, как однажды в строжайшей секретности в песках Бат-Яма собрались тринадцать руководителей боевых ячеек Лехи. Михаэль выступил с чрезвычайным сообщением. Первые же его слова нас поразили. Сообщив, что Шауль ликвидирован по его приказу, Михаэль разъяснил мотивы этого решения.

„Шауль, — говорил Михаэль, — стремился подчинить организацию своему контролю. Он не был заинтересован в борьбе с англичанами. Его цель заключалась в утверждении своей власти методами террора и насилия. Он хотел провести внутреннюю чистку. Предлагал ликвидировать все руководство Хаганы и Эцеля, от Бен-Гуриона до Бегина. Если этого не произошло, то лишь потому, что Шауль не успел осуществить своих намерений. Удалось опередить его“.

В заключение Михаэль сказал, что всю ответственность за принятое решение он берет на себя и готов дать за него ответ тут же на месте».

Банай особо отметил, что командиры Лехи единогласно утвердили смертный приговор, уже приведенный в исполнение.

А что им еще оставалось делать? У волчьей стаи может быть только один вожак. Каковы бы ни были личные качества Гилади, речь шла о контроле над боевой организацией. Именно это предопределило его судьбу. Известно, что Гилади никому не доверял и никогда не расставался с оружием. Застать его врасплох было невероятно трудно. Лишь одному человеку он доверял. Михаэлю…

Согласно одной из версий, убийца стрелял в Шауля в упор через стол. И все же Шауль успел вскочить и выхватить кольт…

Подробности этого убийства навсегда останутся тайной. Известно только, что не вражеская рука спустила курок. Не враги торопливо закапывали мертвое тело в еще теплый после летнего зноя песок.

Где это место — сегодня уже никто не знает.

Прошли годы. Подпольная организация убила своего сына, но, когда ее вожди пришли к власти, воздала ему должное.

В 1981 году, по настоянию Ицхака Шамира, имя Гилади было внесено в Книгу памяти бойцов Лехи.

И еще один эпилог имела эта история. Сестра Элиягу Гилади Шошана Гафни, прибывшая в Израиль после создания государства, стала выяснять судьбу брата. Она обратилась с письмом к Шамиру, занимавшему тогда пост министра иностранных дел, и умоляла рассказать правду о смерти брата, открыть место захоронения его останков.

Ответа не последовало. Обращалась Шошана и к другим командирам Лехи, но все они отказывались говорить на эту тему.

И вдруг о деле Гилади заговорил весь Израиль.

Актеры Аси Хингави и Дина Лимон написали пьесу «Прощальный ужин в честь террориста» — по мотивам книги Яакова Баная «Неизвестные солдаты». В центральных персонажах, Йосефе и Банко, легко угадывались Шауль и Михаэль. В финале пьесы Йосеф собственноручно убивает Банко, чтобы спасти организацию, но, возможно, и из чувства личной мести.

Шошана была на премьере этой пьесы в Тель-Авиве. Домой вернулась потрясенная и тут же написала еще одно письмо Ицхаку Шамиру. Не письмо даже — крик души. И он не остался без ответа.

Однажды вечером ее навестил седой печальный человек. Это был Йосеф Захави, друг и бывший соратник Шамира.

— Можете расценивать мой визит как ответ на ваше письмо, — сказал он. — Шамир просил передать, что вам лучше не знать подробностей об этой трагедии. Шамир ценил Гилади, но при сложившихся тогда обстоятельствах у него не было иного выхода. Судите сами, насколько Шамир был привязан к вашему брату, если своей дочери он дал имя Гилада…

Жили-были два ковбоя. Один из них погиб в седле, пораженный смертельным выстрелом на последней прямой.

А второй… А второй стал со временем премьер-министром.

* * *
После гибели Шауля все «приводные ремни» боевой организации оказались в руках Михаэля. Елин-Мор (Гара), считавшийся «законным наследником» Яира, еще томился в Мезре, время от времени одобряя оттуда осуществляемые боевиками Михаэля операции.

Но ведь террора без идеологии не бывает. Устойчивые идеалы нужны революционерам в не меньшей степени, чем консерваторам. Чтобы с легкостью убивать во имя идеи, необходимо выразить эту идею в чеканно простых и убедительных формулировках. Сам Шамир, не имевший ни малейшей склонности к подобному занятию, поручил это важное дело Израэлю Эльдаду (Шайбу), и ввел его в штаб Лехи.

Шайб, блестящий эрудит и историк, знаток и переводчик Ницше, стал идеологом боевой организации. Михаэль же сосредоточился на ее практической деятельности. Ударная сила Лехи неуклонно возрастала, и настал час, когда Михаэль занялся выполнением обещания, данного Елину-Мору, и организовал его побег.

Проведенная им операция и сегодня считается классической. К тому времени англичане, не полагаясь больше на надежность Мезры, перевели заключенных боевиков Лехи в латрунскую тюрьму. Это было мрачное здание, настоящий каземат с толстыми стенами, охваченный к тому же несколькими рядами колючей проволоки. Изучив план тюрьмы, Михаэль понял, что преодолеть все препятствия под носом у бдительной охраны невозможно.

И решил: если не на земле, то под землей.

Вскоре Елин-Мор получил четкий план и лаконичные указания Михаэля, гарантировавшие полный успех. Заключенные сделали подкоп и в глухую ночь оказались по ту сторону проволочных заграждений. Там их уже ждал присланный Михаэлем автобус. 20 боевиков Лехи во главе с Елиным-Мором оказались на свободе.

У англичан был повод для беспокойства — «банда Штерна» вновь превращалась в грозную силу.

Теперь организацией руководил центр из трех человек. Исраэль Эльдад был идеологом, а Натан Елин-Мор и Ицхак Шамир — оперативными командирами. Шамир ведал кадрами, отвечал за структуру и безопасность организации и лично руководил боевыми операциями. Англичане с ног сбились, разыскивая эту тройку, но введенная Шамиром система конспирации срабатывала без осечек.

Шамир маскировался под религиозного еврея. В ермолке, в старом лапсердаке, сгорбившись, прижимая к груди молитвенник, маленький подслеповатый еврей походкой лунатика проходил через все посты, вызывая улыбки британских солдат.

Адъютантом и неразлучным спутником Шамира была Сара Леви (Шуламит), ставшая впоследствии его женой. Шуламит прибыла в 1941 году из Болгарии на последнем судне с еврейскими беженцами, отчалившем от берегов сражающейся Европы. Простое открытое лицо Шуламит располагало к доверию, и ее квартира постепенно превратилась в конспиративный явочный центр.

Соседи начали подозревать неладное. Каждый вечер к их симпатичной соседке, воровато озираясь, приходили мужчины. Наконец ее вызвали в полицию и прямо спросили, в чем дело. Шуламит скромно призналась, что зарабатывает на жизнь древнейшей профессией. Полицейские чины понимающе заулыбались. Древнейшая профессия оказалась лучшим явочным прикрытием.
 
Начиная с 1944 года возглавляемая Бегиным Национальная военная организация Эцель возобновила вооруженную борьбу против англичан. Менахем Бегин, считая, что с возвращением Эцеля к военным операциям причина раскола устраняется сама собой, предложил Шамиру и Елин-Мору встретиться для обсуждения возможности объединения сил.

Бегин, худой, подтянутый, одетый так, словно он только что вернулся из оперного театра, произвел сильное впечатление на своих «конкурентов». Шамира он спросил не без сарказма:

— Ты действительно веришь, что при помощи нескольких жалких пистолетов сможешь изгнать англичан из Палестины?

Вообще-то Шамир терялся при встречах с Бегиным, чувствуя себя, как набедокуривший школьник при появлении строгого учителя. Но тут проявил твердость.

Шамир и Елин-Мор отклонили предложение Бегина о преодолении раскола, понимая, что это может произойти лишь на основе принятия идеологической платформы Жаботинского и признания Бегина вождем. Руководители Лехи этого не желали. У них был свой идеолог.

Михаэль и Гара согласились все же информировать руководителя Эцеля о своих оперативных планах.

Это обещание не было выполнено.

В ноябре 1944 года был застрелен в Каире министр по делам колоний Великобритании лорд Мойн. Боевики Лехи Элиягу Хаким и Элиягу Бен-Цури, схваченные на месте покушения, были преданы военному суду и повешены.

Менахем Бегин не был заранее осведомлен об этой операции, подготовленной Шамиром с педантичной тщательностью. Вождь Эцеля пришел в ярость. Убийство лорда Мойна не было продиктовано необходимостью и могло лишь ожесточить английское руководство.

— Эти люди играют в свои смертоносные игрушки, не задумываясь над тем, что вредят национальному делу, — сказал Бегин.

Сотрудничество между Эцелем и Лехи так и не наладилось.

* * *
Благодаря усилиям Михаэля, боевики Лехи стали профессионалами, не расстававшимися с оружием ни днем, ни ночью. У них почти не было ни случайных потерь, ни проваленных операций. Каждый, идя на задание, знал, что Михаэль все десять раз проверил и рассчитал. Но всего предусмотреть и Михаэль не мог. Англичане подняли на ноги всю полицию, придали ей в помощь крупные воинские силы и приступили к поискам руководителей Лехи, пользуясь данными, полученными от местных осведомителей.

unnamed (2).jpg

В Тель-Авиве была организована грандиозная облава. Англичане прочесывали дом за домом, квартал за кварталом. В одной из квартир они лишь для проформы проверили документы у маленького еврея в ермолке, со смешно торчащими кустистыми бровями. Документы оказались в порядке. Сотрудники тайной полиции уже уходили, когда в квартире появился офицер следственного отдела прокуратуры Мартин. Бросив беглый взгляд на еврея в ермолке, Мартин распорядился:

— Это Езерницкий. Возьмите его.

Выходя под эскортом полицейских, весьма довольных крупной добычей, Михаэль на секунду задержал на Мартине задумчивый взгляд. Из тюрьмы он сумел передать в штаб Лехи свой последний приказ. Через несколько дней Мартин был застрелен на улице.

А Михаэль смог наконец отоспаться в тюремной камере за все свои бессонные ночи.

Англичане не хотели рисковать. Оставить Михаэля в Эрец-Исраэль было все равно, что дать боевикам Лехи срочное задание.

И англичане отправили опасного узника в концентрационный лагерь в дебрях Африки, в Эритрею, за тысячи миль от цивилизации. Не успев даже освоиться на новом месте, Михаэль стал готовить побег. Он выбрал подкоп — старый испытанный способ. Впрочем, обмануть бдительность стражи было нетрудно. Англичане не верили в возможность побега из этого лагеря и не столь уж ревностно его охраняли. Но что делать потом? Лагерь находился в пустыне, а вокруг на сотни миль простиралась враждебная территория.

Куда бежать?

Михаэля это не смутило. Он бежал, захватив с собой еще четырех подпольщиков. Без еды и без иных припасов, беглецы прошли через пустыню и разыскали какого-то итальянца, согласившегося из ненависти к англичанам переправить их в Эфиопию — единственное независимое государство в этом регионе Африки. Ну а из Адис-Абебы Михаэль перебрался во Францию. Британская администрация в Эрец-Исраэль, узнав о побеге Михаэля, арестовала его жену. Англичане год продержали Шуламит в тюрьме, не предъявляя никакого обвинения, а Михаэль тем временем отчаянно пытался переправиться из Франции домой. Ему это удалось лишь 20 мая 1948 года — уже после провозглашения государства Израиль.

За годы, проведенные Шамиром в тюрьме и в изгнании, многое изменилось на родине. Вождь Эцеля не поддался соблазну и не развязал гражданскую войну в новорожденном Еврейском государстве. А соблазн был велик — ведь тот, кто руководит подпольной террористической группировкой, знает, что находящееся в его распоряжении монолитное ядро на все готовых бесстрашных людей является оружием, пригодным для любых целей.

Бегин, стоявший во главе такой группировки, опиравшийся к тому же на динамичное идеологическое движение, мог обрушить всю ее мощь на своих политических противников.

Он предпочел распустить Эцель и приказал своим боевикам влиться в ряды Еврейской армии, созданной в ходе Войны за Независимость.

Дочерняя организация Лехи, так и не выработавшая своей независимой идеологической платформы, вынуждена была последовать примеру Эцеля.

Уже действовало израильское правительство. Почти все бойцы Лехи уже сражались в рядах Еврейской армии. Британского врага, с которым с таким самозабвением боролись Шамир и его товарищи, больше не существовало. Надо было приспосабливаться к принципиально новым политическим условиям. Шамиру это далось нелегко. Он все еще ощущал себя старым бойцом подполья, вожаком волчьей стаи, враждебной всему окружающему миру и готовой в любую секунду вступить в смертельную схватку. Он все еще был Михаэлем и нуждался в основательной встряске после застоя последних лет.

Иерусалим имел в то время особый статус. Юрисдикция израильского правительства на него официально еще не распространилась. Поэтому в городе сохранилась подпольная боевая ячейка Лехи, которую и возглавил истосковавшийся по практической деятельности Шамир. Как в добрые старые времена, он с головой ушел в подготовку покушения на графа Фольке Бернадотта, члена королевского дома Швеции, назначенного Советом Безопасности ООН посредником в израильско-арабском конфликте. Бернадотт, спасший свыше десяти тысяч евреев в годы Второй мировой войны, считал, что еврейская рука на него не поднимется, и, прибыв в Иерусалим, не принимал особых мер предосторожности.

К несчастью, этот влиятельный дипломат в поисках урегулирования предложил урезать территорию еврейского государства, утвержденную резолюцией ООН о разделе Палестины. Израильское правительство его план отвергло. Казалось бы, и делу конец. С сожалением констатировав, что примирение между евреями и арабами невозможно, Бернадотт готовился покинуть пределы воюющего города.

Но старая тройка — Шамир, Елин-Мор и Эльдад, — собравшаяся на конспиративной квартире, уже вынесла Бернадотту смертный приговор. Боевики Лехи привели его в исполнение на следующий день.

Враги Израиля ликовали:

— Никто не сделал для спасения евреев больше, чем Бернадотт, — кричали они. — И вот как евреи ему отплатили…

— Да они настоящие злодеи, — сказал премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион и распорядился поступить с подпольщиками по всей строгости закона. Елин-Мор, Эльдад и другие руководители Лехи оказались в тюрьме. На сей раз — в еврейской.

Шамир же привычно, как рыба в глубину, ушел в глухое подполье.

Создалась парадоксальная ситуация. Человек, все свои силы и энергию отдававший национальной идее, боровшийся, не щадя, что называется, живота своего, за возрождение Еврейского государства, вынужден был скрываться от израильских органов правосудия, как скрывался когда-то от мандатных властей. Сначала израильская полиция его действительно разыскивала. Потом перестала. У нее нашлись более важные дела.

Шамир сам говорил позднее об этом периоде своей жизни:

— Мне было больно и трудно скрываться от израильского правительства. Я считал это нелепостью и стал искать выхода из невыносимой ситуации.

Выход вскоре был найден. Влиятельные друзья организовали тайную встречу Ицхака Шамира с Шаулем Авигуром, бывшим командиром Хаганы, вошедшим в состав первого израильского правительства. Шамир заверил его, что члены Лехи не намерены бороться с правительством и правоохранительными органами Израиля.

— Мы уже самораспустились и сложили оружие, — говорил Шамир. — Если мы и будем в дальнейшем заниматься политикой, то только легально, на основе действующих в стране законов.

Ему поверили. Арестованные руководители Лехи были амнистированы. Ицхак Шамир сдержал слово. Убийство Бернадотта, во многом явившееся следствием ностальгии старого подпольщика по деяниям боевого прошлого, оказалось последним террористическим актом Лехи. С тех пор исчез Михаэль, и появился Ицхак Шамир.

* * *
Для бывшего подпольщика наступили трудные дни. У него больше не было организации и не было партии, в которой могли бы найти применение его энергия и способности. Скучной вереницей тянулись дни. Шамир занялся бизнесом. Много внимания уделял семье. Родилась дочь, которую он назвал Гиладой — в память убитого им боевого товарища. Казалось, уделом Шамира стало забвение.

Но о нем не забыли.

Война, в сущности, не кончилась с обретением Израилем независимости. Она продолжалась — только другими методами и средствами, невидимая и жестокая. Тогда и был создан Мосад — израильская разведывательная служба. Ее возглавил Исер Харел, доверенный человек Бен-Гуриона, в прошлом видный член Хаганы.

Но кому доверить оперативный отдел Мосада? Харел понимал, что ему нужен человек особого склада: энергичный, решительный, непоколебимый, отличающийся к тому же компьютерным стилем мышления, позволяющим предугадывать ходы противника в головоломных комбинациях тайной войны. По мнению Харела, Шамир являлся именно таким человеком. Они были даже внешне похожи. Недаром Харела называли «Маленький Исер». И того, и другого отличала холодная, расчетливая, целенаправленная воля. Бен-Гурион отнесся к предложенной Харелом кандидатуре без особого энтузиазма, но все же утвердил ее. Ну а Шамир воспринял предложение начальника Мосада как подарок судьбы.

Десять лет прослужил Ицхак Шамир в Мосаде. По понятным причинам, об этом периоде его жизни мы знаем очень мало. Можно предположить, что во многом благодаря Шамиру израильская разведка стала одной из самых эффективных в мире. Главари арабского террора быстро почувствовали, с кем имеют дело. Удары, точные и безжалостные, обрушивались на них повсюду. Есть основания полагать, что это Шамир организовал отправку заминированных конвертов немецким специалистам, работавшим в Египте над созданием ракетного оружия.

Почти десять лет Шамир в полной гармонии с самим собой делал важное и нужное дело. Но вновь пришли другие времена. В Мосаде сменилось руководство, и Шамир был вынужден уйти в отставку.

* * *
Когда Ицхак Шамир вышел на свет божий из недр израильской разведки, ему было 49 лет. Именно тогда, в 1964 году, появилась его первая фотография в израильской печати. Он стоит рядом с Бегиным на траурном собрании, посвященном памяти Яира Штерна, маленький человек с непроницаемо-каменным выражением лица. В тот же период в одной из израильских газет появилась его статья, вызвавшая общественный резонанс.

«Об одном я жалею, — писал Шамир, — и никогда себе этого не прощу. Мы должны были совершить покушение на Гитлера. Мы обязаны были убить этого изверга. Вся история выглядела бы иначе, если бы мы это сделали».

В конце статьи Шамир выражал убежденность в том, что экстремальные обстоятельства, в которых находится Израиль, превращают индивидуальный террор в морально оправданное и исключительно эффективное средство самозащиты.

Несколько лет Шамир провел в полной безвестности. С несколькими компаньонами создал фирму оптовой торговли, но застой в экономике задушил это начинание, причинив новоиспеченному бизнесмену одни убытки.

Тогда Шамир стал директором небольшого заводика по производству резиновых прокладок. Каждое утро, поцеловав жену, он садился в автобус Тель-Авив — Петах-Тиква. Водительскими правами Шамир так и не обзавелся. Унылой вереницей тянулись дни, заполненные встречами с деловыми людьми. Надо ведь продавать прокладки, черт бы их побрал.

А годы шли… Шамир отходил душой, встречаясь в небольшом уютном кафе со старыми подпольщиками, свидетелями его боевой славы. С ними он обсуждал политическую ситуацию в стране, смутно ощущая, что его время еще не пришло. Но он бы рассмеялся тогда, если бы кто-нибудь предсказал ему его будущее.

А страна находилась на пороге великих событий. Разразилась Шестидневная война. Приобрел размах арабский террор. Пробили брешь в «железном занавесе» советские евреи.

И в один прекрасный день неожиданно для себя самого Шамир не поехал в Петах-Тикву. Период резиновых прокладок в его жизни кончился.

В 1970 году, в возрасте 55 лет, когда многие уже заканчивают политическую карьеру, Шамир начал ее. Бывший руководитель Лехи вступил в движение Херут, которое бессменно возглавлял его прославленный соперник, вызывавший и зависть, и восхищение одновременно.

— Добро пожаловать, Ицхак, — сказал ему бывший командир Эцеля с мимолетной, но такой выразительной усмешкой. — Чувствуй себя, как дома.

Вначале казалось, что политический путь Шамира не будет устлан розами. Все ключевые посты в партии были давно заняты. Шамир был не только новичком, но и чужаком, вчерашним политическим противником. Для начала ему дали второстепенную должность заведующего отделом репатриации в Центре Херута, и Шамир с присущей ему педантичной целеустремленностью занялся абсорбцией советских евреев. Далеко не сразу стало ясно, что в движении Бегина появилась новая динамичная сила.

А потом началась какая-то сумасшедшая ковбойская скачка. Война Судного дня, уход Голды, короткое бесславное правление Рабина, политический переворот, приведший к власти Ликуд, Кемп-Дэвидские соглашения, возвращение Египту Синая, травма Ливанской войны, неожиданный уход Бегина. И это за каких-нибудь десять лет. Все эти годы Шамир демонстрировал полную лояльность по отношению к Бегину, понимая, что всей своей политической карьерой он обязан ему.

Шамир выжидал. Он верил, что его час придет. Слишком уж норовистые кони шли с Бегиным в одной упряжке. Первым освободил место председатель правления Херута Эзер Вейцман. Он был нетерпелив, своеволен, ссорился с Бегиным и наконец ушел, хлопнув дверью. Ицхак Шамир занял этот ключевой в партии пост.

Потом из-за проблем автономии подал в отставку министр иностранных дел Моше Даян. Его министерский портфель Бегин отдал Ицхаку Шамиру. Все были поражены. Шамир, казалось, не обладал необходимыми для этого поста качествами: английским владел слабо, оратор был никудышный, да и внешний вид его не производил впечатления.

Но Шамир вновь удивил всех. В отличие от Даяна, педанта и бюрократа, нетерпимого и неприятного в отношениях с подчиненными, Шамир отличался терпением, умел слушать, был строг, но справедлив. Свои обязанности выполнял с чувством личной ответственности. Все это не могло не вызывать уважения.

Произошло еще одно событие, расчистившее Шамиру путь к власти. Бегин разочаровался в Яакове Меридоре. Когда в 1942 году Бегин прибыл в Эрец-Исраэль с армией Андерса, во главе Эцеля стоял Меридор. Он добровольно передал командование Бегину, удовлетворившись ролью его заместителя. И хотя к тому времени Меридор развалил организацию, которую фактически пришлось создавать заново, Бегин сохранил к нему чувство благодарности, смешанное с неловкостью. Думая о своем преемнике, Бегин остановился на кандидатуре Меридора. Вернул ему ключевую роль в движении Херут, ввел в кнессет.

Но Меридор повел себя так странно, что в Израиле потом долго спорили: аферист он или просто идиот. В разгар предвыборной кампании Меридор поведал изумленному народу, что располагает новым источником энергии, опровергающим теорию Эйнштейна и позволяющим при помощи одной лампочки осветить весь Рамат-Ган.

Это было уж слишком. Бегину пришлось искать нового наследника. Его выбор остановился на Шамире…

unnamed (1).jpg

* * *
Старый подпольщик не скоро привык к яркому свету юпитеров. Как было не растеряться, оказавшись в полном одиночестве на ослепительно холодной вершине?

Казалось, что Бегин оставил его лишь на время у государственного штурвала, сказав:

— Стой здесь и не трогайся с места. Я скоро вернусь.

И не вернулся…

Постепенно Шамир освоился со своим новым положением. Стал действовать. И пусть он не одолел новых рубежей, зато сумел сохранить достигнутое. В самом конце своей карьеры он откровенно сказал:

— Я знаю, что устраивающее нас статус-кво увековечить нельзя. Многое придется менять, многим придется пожертвовать. Но сам я не в состоянии превратить в предмет политического торга нашу Родину.

Пусть уж этим занимается мой преемник…

unnamed.jpg
 
ДАЯН В ЗЕРКАЛЕ ПСИХОАНАЛИЗА

Своими глазами видел я, как он искал смерти. В день седьмой Войны Судного дня наш полк удерживал три понтонных моста, переброшенных через Суэцкий канал. Непрерывным потоком шла амуниция и боеприпасы полкам Шарона, прорвавшимся в Африку. После разрыва очередного снаряда я поднял голову и увидел бронетранспортер, несшийся к мосту под плотным огнем. Из люка торчала всем знакомая голова, похожая на биллиардный шар.

Через несколько секунд после того, как Даян умчался в Африку, мост был разбит прямым попаданием снаряда…

* * *
Миллионы людей во всем мире видели в нем живой символ Израиля. Его черная повязка не уступала в популярности звезде Давида. Газета «Дер Шпигель» писала после его смерти, что Даян был самым популярным в мире евреем после Иисуса Христа.

img364.jpg

Полемика вокруг этой, бесспорно, незаурядной личности продолжается и сегодня, что показывает, насколько глубоко поразил Даян воображение современников. В оценке его жизни и деятельности нет однозначных критериев. Даяна ненавидят и любят, презирают и чтут точно так же, как это было при его жизни. Лишь равнодушия не вызывал он никогда и ни у кого.

Жизнь его была фантастической. Но его талант и ум, сила и отвага часто блокировались параличом воли, настигавшим его обычно в экстремальных для государства ситуациях. С его именем связаны юность Израиля и победы, каких немного знает история. Но на всяком поприще от истинно великого человека требуются, кроме природного таланта, еще и абсолютная самоотдача, полнейшая сосредоточенность. И вот этой-то высшей цельности никогда не было в характере Даяна.

Он отличался живым и быстрым умом, способностью мгновенно оценивать любую ситуацию, исключительным темпераментом. Концепции, которые он выдвигал, поражали нетривиальностью мышления и тут же становились предметом острых дебатов. Был он археологом, знатоком Библии и еврейской истории. Обладал литературными способностями. Некоторые его книги будут еще долго читать.

Жизнь его расцвечена многочисленными любовными историями, хотя женщины не играли особой роли в его судьбе. Брал он их легко и так же легко оставлял. Романтические связи ценил за то, что они повышают жизненный тонус. Себя в них никогда не терял. Можно сказать, что Даян покорял женщин, чтобы удовлетворить сжигавшее его властолюбие, если бы он не искал в них материнского начала, в котором так нуждался. К этому мы еще вернемся.

В Пантеоне израильской военной славы выделяется его фигура. Но все это лишь фасад, лицевая сторона жизни.

На самом же деле Даян был человеком душевно-чувственной одержимости, влюбленным в себя и себя же ненавидящим. До самого конца сочетались в нем и наивные мечты так и не повзрослевшего юноши, и трезвый расчет, и аморальная вера в право сильного. Был он одновременно и волком-одиночкой, и ребенком, затерявшимся в дремучем лесу.

Даяна уважали не за то, за что следовало бы уважать, и ценили в нем не те качества, которые следовало бы ценить. Ненавидели же его за то, за что следовало бы жалеть. Принято считать, что Даян-военачальник не знал себе равных как стратег, а Даян-политик не уступал Даяну — военному. Это, конечно, красивый миф, разрушать который как-то неловко, почти кощунственно.

* * *
8 июня 1967 года в Иерусалиме перестали стрелять… Уже удаляли ряды колючей проволоки, рассекшие его живое тело около двадцати лет назад. Город преображался на глазах, и лишь руинам двадцатилетней давности у бывшей демаркационной линии еще долго суждено было напоминать о прошлом…

Министр обороны Моше Даян знал, что настал час его триумфа.

Но он не знал, что именно ему суждено посеять семена, из которых проросло все то, что стало нашим кошмаром. Это Даяну мы обязаны фатальным историческим просчетом, грубейшей политической ошибкой, имевшей трагические, растянувшиеся на четверть века последствия…

Ведь это Даян, охваченный порывом не свойственного ему великодушия, послал гонцов, чтобы вернуть в панике убегавшее население Иудеи и Самарии…

Вечером 8 июня журналисты со всего мира, собравшиеся во Дворце Нации в Иерусалиме, ждали победоносного полководца. И Даян, прилетевший на вертолете прямо с фронта, не вошел, а ворвался в зал, как пушечное ядро, счастливый, помолодевший, озаренный отблеском великой победы. Быстрыми шагами подошел он к микрофону.

— Спрашивайте, господа, — сказал он, улыбаясь кривой своей улыбкой, почти столь же знаменитой, как повязка на левом его глазу.

— Г-н министр, — встал корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс», — сколько нееврейского населения получило сейчас ваше государство?

— Мы их не считали, — последовал мгновенный ответ.

— Что вы предложите арабам в обмен на мир?

— Мир в обмен на мир.

Эта лапидарная формулировка стала зародышем бесплодной концепции, свидетельствующей об утрате чувства реальности. Война Судного дня и интифада — прямое ее следствие.

А опьяневший от триумфа Даян продолжал бросать зловещие семена на благодатную почву…

11 июня он заявил корреспонденту американской телевизионной сети Си-Би-Эс:

— Мы не намерены возвращать ни Газу Египту, ни Иудею и Самарию Иордании. Защищать новые границы легко, и мы их будем защищать. Полное внутреннее самоуправление — это единственное, на что могут рассчитывать жители контролируемых территорий.

Это Даяну принадлежит идея палестинской автономии, ставшая краеугольным камнем политической платформы Ликуда. Это Даян вдохнул жизнь в прожорливое чудовище, именуемое «целостный и неделимый Израиль»… Прошло еще несколько дней, и Даян заявил на находившемся в самом разгаре пиру победителей:

— Мы ждем звонка от арабских лидеров. Сами же не сделаем ни одного шага. К чему? Мы вполне довольны тем, что у нас есть. Если арабы желают изменить статус-кво, то пусть снимут телефонную трубку и наберут наш номер…

Израильский народ, вознесшийся на крыльях эйфории в заоблачные выси, быстро освоился с имперским величием. Не успев прийти в себя, этот народ с огромной радостью принял, как подарок, политическую концепцию, предложенную обожаемым вождем.

Даян возвышался один на сияющей вершине. Кто мог тогда возражать ему? Отдельные трезвые голоса тонули в хоре славословий. Трудно иметь претензии к тогдашнему руководству. Нужен был вождь, обладающий величием души и огромным, почти фантастическим авторитетом, чтобы свернуть поднятые Даяном паруса, наполненные ветром победы. Страна нуждалась в руководителе, который мог бы прекратить затянувшийся пир победителей и вернуть нацию на почву реальности.

Такого вождя у Израиля не было…

Не было конструктивной программы мирного урегулирования. Никто не посмел предложить альтернативу политическому курсу Даяна. Никто не желал испортить праздник зловещим стуком в дверь и появиться на пиру мрачным вестником грядущих потрясений…

Что же касается телефонного звонка от арабских лидеров, то его, по правде говоря, никто и не ждал. Они не сошли с ума, чтобы звонить в Иерусалим после того, как Даян заявил, что не будет отдано ни пяди из захваченных в ходе Шестидневной войны территорий.

А Даян продолжал свою линию. В 1971 году, будучи в качестве министра обороны ответственным за контролируемые территории, он стал энергично создавать на них «новые реалии» в виде еврейских поселений. В Синае по инициативе Даяна был основан Ямит, целый город, само существование которого на оккупированной египетской территории делало войну с Египтом неизбежной.

В апреле 1973 года, выступая в Масаде — древней крепости, ставшей символом сражающегося Израиля, Даян провозгласил:

— Я вижу отсюда новое могучее еврейское государство в широких границах, простирающихся от реки Иордан до Суэцкого канала.

Лишь шок войны Судного дня избавил от имперских иллюзий неудавшегося кандидата в израильские диктаторы.

* * *
Даян не был генератором идей. Он получал их уже готовыми и шлифовал, как шлифуют алмазы. Его интеллект, легко решавший политические ребусы, был лишен творческой глубины. С удивительной ловкостью пользовался Даян чужими достижениями, придавая провинциальным идеям своих помощников нужную форму. Лавры же всегда доставались ему.

Даян за долгие годы своей карьеры вступал в тесные контакты и даже в дружеские отношения с очень многими людьми. И многие, разочаровавшись в нем, пытались развеять миф, сложившийся вокруг его имени. Но мифы живут по собственным законам, не имеющим ничего общего с реальной жизнью. Даян презирал людей, хотя охотно использовал их для своих целей. Таких понятий, как дружба и верность, просто не было в его лексиконе. Им восхищались лишь те, кто не имел сомнительного удовольствия знать его лично. Те же, кому приходилось вступать с ним в непосредственное общение, его не любили и боялись. Входивший одно время в состав правительства Голды Меир Гидеон Рафаэль как-то сказал:

— Никто не осмеливался перейти Даяну дорогу из-за боязни попасть под колеса его автомобиля на плохо освещенном политическом перекрестке.

План Синайской кампании до деталей разработал Меир Амит. Победой в Шестидневной войне мы обязаны Эзеру Вейцману и Ицхаку Рабину, а не Даяну, получившему портфель министра обороны за пять дней до начала военных действий.

Война Судного дня показала, каким стратегом был Даян, пользовавшийся славой непробиваемого щита еврейского государства.

* * *
Израиль в вихре войны. В Синае пала линия Бар-Лева, а на Голанах сирийцы вот-вот прорвут линию фронта. Идет лихорадочная мобилизация резервистов. Но ведь нужно какое-то время, а его — нет.

Премьер-министр Голда Меир, с серым от бессонницы лицом, с пепельными губами, курит сигарету за сигаретой. Только что она разговаривала по телефону с Генри Киссинджером. Государственный секретарь обещал наладить по воздушному мосту бесперебойную доставку оружия и боеприпасов. Но ведь для этого тоже нужно время… Входит Даян, прибывший прямо с фронта. Его гимнастерка покрыта пылью, пропитана потом. Пыль покрывает тонким слоем его мертвенной бледности лицо.

— Голда! — говорит он. — Это катастрофа. Я предлагаю обсудить условия возможной капитуляции.

Голда ошеломлена. Она бледнеет. Но у этой блистательной старухи неукротимая душа.

— Моше! — отвечает она резко. — Успокойся и приди в себя.

— Слушай, Голда, — произносит Даян, — если ты считаешь, что кто-то лучше меня справится с обязанностями министра обороны, назначь его. Я бы на твоем месте не колебался ни минуты.

— Упаси боже, — коротко роняет Голда.

Входит секретарша Лу Кедар и произносит одно слово: «Дадо». В глазах Голды вспыхивает и тут же гаснет радость.

— Вот и хорошо, — говорит Даян. — Посоветуйся с начальником генштаба. Дадо понимает ситуацию лучше меня. А я отправляюсь на Южный фронт.

Главнокомандующий Давид Элазар уже в дверях, и Даян кивает, выходя. Дадо, тоже не спавший четверо суток, как всегда, подтянут и спокоен. Голда смотрит на его ладную фигуру, излучающую хладнокровную уверенность, и ей становится немного легче.

— Дадо, — говорит она, — Даян только что предложил капитуляцию. Что скажешь?

— Даян переутомился, — сразу отвечает начальник генштаба, которого уже ничем невозможно удивить. — Голда, положение тяжелое, не спорю, но не безнадежное. На Севере мы мертвой хваткой держим Голанские высоты. На Юге египтяне боятся выйти из-под прикрытия ракетного зонта. Мобилизация резервистов заканчивается. Мы еще переломаем им кости.

Даян в это время уже мчался на Южный фронт, в эпицентр огня, в чем, в сущности, не было никакой необходимости…

Непостижимая слабость Даяна в те часы, когда страна и народ нуждались в нем больше всего, несмываемым пятном так и останется на его репутации.

e23caaeeeccbabca6d9cba36027625f1.jpg

Проводя исторические параллели, Даяна можно сравнить с Помпеем, прозванным «Великим» Бог весть за что. Помпей воспользовался плодами побед Лукулла над Митридатом и приписал себе достижения Сертория в Испании. В час же истинного испытания, когда его армия встретилась с ветеранами Цезаря, в полной мере выявилось ничтожество Помпея, как полководца. Цезарь разбил его с такой легкостью, что сам пришел в изумление.

* * *
Работая над этой главой, я не раз вспоминал Фрейда. Какой материал для психоаналитика! Очерк доктора Авнера Фалька, посвященный психоанализу личности Даяна, стал для меня чем-то вроде путеводной нити по тайному лабиринту его странной души. История и психиатрия должны идти рука об руку, считает доктор Фальк, смело вторгшийся в область, монополизированную профессиональными историками.

Два года Фальк не расставался с Даяном. Два года Даян, давно скончавшийся от рака, незримо находился в его частной клинике в Иерусалиме. Доктор работал, и тень знаменитого пациента витала где-то рядом. Фальк вновь и вновь прокручивал записи с выступлениями Даяна, вслушивался в интонации его голоса. Он проштудировал все написанные о Даяне книги, статьи и воспоминания. Прочел все, что написал Даян. В завершающей стадии своей работы Фальк стал задавать вопросы, и ему казалось, что Даян сам отвечает на них, улыбаясь своей кривой, хмурой и загадочной улыбкой. К каким же выводам пришел доктор Фальк?

Даян обладал душой, раздираемой противоречивыми чувствами. В личной жизни национальный герой был фигурой трагической, с явно выраженным нарциссовым комплексом. Он был человеком с большими странностями и с не поддающимися обузданию страстями. Его завораживала и притягивала смерть, он вел с ней похожую на поединок игру на протяжении всей своей жизни. Выдающиеся достижения не могли компенсировать трагического душевного разлада. Ключ к пониманию личности Даяна скрыт в его детстве…

Родители Даяна не дали ему ни любви, ни тепла. Двора, мать, видела в сыне замену своему боготворимому отцу, оставшемуся в России. Видела она в своем ребенке и себя, маленькую девочку, затерянную в огромном мире, нуждающуюся в ласке и защите. И она приковала ребенка к себе незримой цепью, не давая ему и шагу ступить самостоятельно. Плакать маленькому Моше мама Двора запрещала, ибо не выносила детских слез. Всюду, где была она, находился и он. Все, что делал он, делала и она.

1018316866.jpg,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,1018316866 (1).jpg

Семья долгие годы жила в одной комнате, и в детстве Даян бывал невольным свидетелем интимной жизни родителей, что не могло не сказаться на его психике. Отец, Шмуэль, ревновал жену к сыну, чувствовал себя обделенным ее вниманием. Что же касается Моше, то он перенял пренебрежительное отношение к отцу у доминировавшей в доме матери. В том возрасте, когда дети начинают выходить из-под материнской опеки, мать не позволила Моше этого сделать. Двора принадлежала к вымершей разновидности эмансипированных активисток израильского рабочего движения. Эти дамы бурно занимались переустройством мира и начинали обычно с собственной семьи. Деспотизм матери вызывал у ребенка чувство ярости, которое он подавлял в себе, считая его проявлением черной неблагодарности. Подсознательно мальчик хотел, чтобы мать исчезла, умерла, но боялся этой смерти, как своей собственной. Изнурительный поединок с матерью — нет, не в реальной жизни, а в душе — довлел над ним, стал его кошмаром. Даян, всю жизнь с неутоленной жаждой добивался восхищения, наград, похвал лишь для того, чтобы преодолеть ужасное чувство беспомощности, комплекс неполноценности, внутреннюю пустоту и крайний нигилизм, лишавший смысла все то, к чему он стремился.

В школе Даян хорошо рисовал, сочинял стихи и рассказы. Для него все эти занятия были средством, помогающим завоевать любовь и восхищение одноклассников. И он своего добивался, но лишь на короткое время, ибо Даян, требуя слишком много, слишком мало мог дать. Без сожаления отдалялся он от вчерашних друзей, становился нелюдимым и замкнутым. Ему уже не нужно было, чтобы его любили. Он хотел, чтобы ему подчинялись. Проснувшееся властолюбие требовало, чтобы он занял главенствующее положение в классе. Этого добивалась и мать, внушавшая сыну, что он должен быть лучшим из лучших, если хочет оправдать ее надежды. И Моше любой ценой старался утвердить свое превосходство. Если ребята играли в футбол, а ему это не нравилось, он хватал мяч, прокалывал его гвоздем и тут же предлагал какую-нибудь другую игру. Но играть с ним никто не желал, потому что он не умел проигрывать, — бледнел от злости и ввязывался в драку. Но и дрался он не как другие, а со злобой и исступлением. Его боялись.

В 14 лет Даян вступил в Хагану, чтобы уйти из-под материнской опеки. Замену матери он искал в армии, партии, правительстве. Яростное чувство неудовлетворенности, никогда его не покидавшее, направил Даян против арабов. В них видел он квинтэссенцию зла. Он разбил их армии, захватил их земли и тем самым спас свою страну, которую тоже отождествлял с материнским началом, от уготованной ей страшной участи.

Даян чувствовал неодолимую потребность снова и снова доказывать самому себе, что его возможности безграничны, что чувство страха ему неведомо. В каждом ребенке живет подсознательный страх перед возможностью исчезновения матери. Ведь без нее ему не выжить. Даян, преодолевший этот страх в раннем детстве, пришел к полному отрицанию смерти. Для себя, не для других.

Он презирал опасность, ощущал себя высшим существом, не подвластным законам природы.

— Пули меня не берут, — повторял он и вел себя, будто это действительно было так.

Он ходил по минному полю, вставал во весь рост под пулями, проводил археологические раскопки, пренебрегая элементарными мерами предосторожности. Однажды он даже был похоронен заживо обрушившимися пластами земли. Его спас случайно оказавшийся поблизости бедуин.

Он жил в атмосфере смерти. Вдыхал тяжелый, терпкий со сладковатым привкусом воздух. Сад в его доме был уставлен древними гробами. И лишь на тех страницах своих книг, где описывается смерть, поднимается Даян до вершин подлинной поэзии. Он шел вслед за смертью с неутомимостью путника, спешащего к желанному ночлегу.

В июне 1941 года Даян без всякой необходимости проник с группой бойцов в Сирию, взял штурмом здание французской полиции и удерживал его несколько часов неизвестно зачем. Из безопасного подвала поднялся Даян на крышу, находившуюся под огнем французских снайперов. Пули пели вокруг похоронную мелодию, а он невозмутимо рассматривал окрестности в бинокль, который и спас ему жизнь. Пуля ударила в линзу, осколки стекла и металла проникли в левый глаз… Даян, гордившийся своей внешностью, впал в депрессию. Пришлось надеть черную повязку, к которой он вначале чувствовал непреодолимое отвращение. А повязка эта со временем превратилась в символ и придала блеск его ореолу.

— Если бы Даян не потерял глаз, то должен был бы сам себе его выбить, чтобы достичь такой популярности, — заметил по этому поводу Эзер Вейцман. Вместе с глазом Даян утратил пятьдесят процентов зрения, гордости и самоуверенности.

В 1953 году, занимая пост начальника оперативного отдела генштаба, он отдал приказ, запрещавший командирам покидать поле боя прежде, чем они потеряют пятьдесят процентов людского состава. Странный этот приказ объясняется его личной трагедией.

Лишь под сенью смерти он чувствовал, что живет полной жизнью. Войны помогали Даяну добиваться тепла, любви и признания, которых ему так не хватало в детстве.

* * *
Политика была для Даяна средством, а не самоцелью. Лишь достигнув вершин власти, он мог компенсировать себя за пережитые на заре жизни обиды и разочарования. Предательство, переходы из лагеря в лагерь, удары ниже пояса стали вехами его политического пути.

Партия Мапай отождествлялась в его сознании со всей страной, поэтому он тяжело переживал раскол 1965 года. Чувствовал себя так, словно обожаемая им мать вдруг превратилась в гулящую девку. Именно поэтому Бен-Гуриону, создавшему движение Рафи, пришлось целых три месяца ждать перехода к нему Даяна. А когда Даян все же ушел из Мапай, то ощутил жгучую потребность доказать «матери», что любит ее больше, чем Рафи. Бен-Гурион негодовал, говорил, что Даян поддерживает его лишь одной рукой.

Та же ситуация повторилась в 1977 году, когда Бегин предложил Даяну взять портфель министра иностранных дел в сформированном им кабинете. Даяну понадобилось три дня, чтобы решиться на этот шаг, но и решившись, он все же не смог полностью порвать с партией Труда. Полученный от нее мандат депутата кнессета он отказался возвратить.

И все же неправы те, кто утверждают, что в жизни Даяна не было ни одной подлинной страсти, бескорыстной и истинной привязанности.

Была. Библия.

Книга Книг играла огромную роль в его жизни. С ней он не расставался никогда, и библейские события переживал так, словно сам был их непосредственным участником. Библейская история была для него не меньшей реальностью, чем современность. Он как бы жил сразу в двух мирах. Не случайно его лучшая книга называется: «Жизнь с Библией».

Израильское общество ценило Даяна. Игра со смертью, презрение к закону, склонность к авантюрам, богемный образ жизни, любовные похождения лишь способствовали его популярности.

И Даян воспринимал всеобщее поклонение как должное. Считал, что ему все дозволено.

В личной же жизни Даян, словно продолжая семейную традицию, не дал ни тепла, ни любви своим детям. Изредка, словно по прихоти, он бывал любящим и веселым отцом. Но чаще всего дети видели угрюмого, холодного, жестокого и совсем чужого человека. Этого они не простили ему никогда. Правда, с дочерью Яэль его связывали особые отношения. Ее он любил больше, чем жену и других детей. В ней он видел себя, как его мать видела в свое время себя в нем. Ее он учил никогда не плакать, точно так же, как мать в детстве учила его.

112541_600.jpg

И Яэль выросла такой же упрямой, ранимой, агрессивной и закомплексованной, как он сам.

Оставаясь верным своему характеру до самой смерти, Даян уже из могилы нанес детям последний удар. Когда вскрыли его завещание, то оказалось, что он лишил детей немалого по израильским меркам наследства в несколько миллионов долларов.

«Все остается моей второй жене Рахели, — распорядился „старый барсук“. — Дети же мои должны сами заботиться о себе, а не жить за счет мертвого…»

Яэль и младший сын Аси, сведший счеты с отцом еще при его жизни, спокойно отнеслись к этой загробной каверзе. Первенец же Даяна, Уди, заболел от огорчения а, оправившись, написал целую книгу, порочащую память отца.

С первой своей женой, Рут, Даян прожил 36 лет. Брак этот был со всех точек зрения неудачным, и, возможно, поэтому продолжался так долго. Известно ведь, что счастливые браки часто кончаются разводом, а несчастные тянутся до бесконечности.

Ушел он от Рут лишь после того, как встретил Рахель, да и то не сразу. Рахель была женой преуспевающего иерусалимского адвоката, и ее роман с Даяном длился более двадцати лет. Муж Рахели, как всегда, узнал обо всем последним, а узнав, подал на развод. Тогда и Даян развелся. В Рахели он обрел все то, что так долго и тщетно искал, переходя из алькова в альков. Материнское начало и рабскую преданность.

* * *
В канун Войны Судного дня Даян, словно испугавшийся грозы ребенок, бросился к премьер-министру, как к матери, искать утешения и защиты. Беспомощный и несчастный, ждал он спасения от властной, заряженной волевым импульсом Голды. Вместо того чтобы объявить мобилизацию и нанести превентивный удар, как этого требовал Дадо, Даян выпустил нить судьбы из дрожащих рук.

110426145_4638534_untitled.png

Понятно, что неудачное начало войны ввергло его в состояние тяжелейшей депрессии, подорвало его громадную волю к самоутверждению. Он, стоявший над всеми, веривший в безграничность своих возможностей, вдруг увидел себя в истинном свете: маленьким, жалким, напуганным. Кровоточило чувство гордости, безжалостно терзало душу уязвленное самолюбие. Он знал, что погибшие упрекают его. И поспешил по своему обыкновению свалить вину за просчеты войны на Шмуэля Гонена и Давида Элазара, но и это не принесло ему облегчения. К тому же Дадо вскоре умер, и Даян почувствовал себя его убийцей.

Это и было началом конца.

Даяну нужно было наказать себя, чтобы избавиться от чувства вины. Может, если бы он подал в отставку, как Дадо, ему стало бы легче. Но Даян психологически не был готов к этому. Он знал, что тогда падет последняя преграда, отделяющая его от смерти…

Наказание должно было последовать, и Даян наказал себя смертельной болезнью.

Сломленный, постаревший, раздавленный, он жил анахоретом, никого не желая видеть, кроме Рахели. Лишь она облегчала его нравственные страдания. Но судьба, словно сжалившись, дала ему еще один, самый последний шанс.

В 1977 году пришедший к власти Бегин предложил ему портфель министра иностранных дел. Как бы вернувшись из небытия, Даян вновь мог доказать миру и себе, что его еще рано сбрасывать со счетов. На время он обрел и силы, и былое величие.

Menachem_Begin_and_Moshe_Dayan_exits_from_an_aircraft.jpg

И он сражался за мир, стиснув зубы. Шел к миру с Египтом напролом, как танк, ибо видел в этом искупление своей вины.

Тени павших из-за него должны были отныне перестать тревожить его совесть.

Он, создавший когда-то город Ямит в Синае, требовал от Бегина стереть его с лица земли. Это была его искупительная жертва.

Не с Египтом заключал Даян мирный договор, а с самим собой.

Достигнув цели, он успокоился. Ему нечего было больше делать в правительстве Бегина, и он ушел в отставку.

Началась последняя игра со смертью, затянувшаяся на два года.

Наконец смерть накрыла его своим покровом, словно та самая любящая мать, которую он столь тщетно искал всю жизнь.

Не дано было этому сабре стать премьер-министром. Кроме этого, в его жизни было все.
 
Назад
Сверху Снизу