В молодости Крылов был беден и не смог жениться на своей избраннице Аннете. Всю жизнь он прожил холостяком. Зато талантами, здоровьем и отменным аппетитом был наделен природой сверх меры. Знал пять иностранных языков (греческий выучил самостоятельно в 50 лет, начал переводить "Одиссею", но по лености бросил); превосходно играл на скрипке; до самых холодов купался в канале, омывающем Летний сад, тучным телом проламывая лед. Его гастрономические подвиги повергали в ужас. Слыша жалобы молодых людей на здоровье, он говорил: "А я, бывало, не давал желудку потачки. Чуть задурит – наемся вдвое, так он себе как хочешь разведывайся".
Не имея семьи, не знал он и домашних забот. Одно время был заядлым картежником, но единственной его страстью стала еда. Он очень ценил простой русский обед – добрые щи, ботвинью, кулебяку, жирные пирожки, гуся с груздями, сига с яйцами и поросенка под хреном. Иногда соблазнялся устрицами и уничтожал сразу от 80 до 100 штук, запивая английским портером. Чаще всего он обедал в гостях или Английском клубе: сам никогда не готовил, а служанка Фенюша была нерадива, стряпала неаккуратно и почти не следила за хозяйством. Везде лежала пыль, застарелая грязь, сигарные окурки не выносились неделями. Хозяин не обращал внимания на беспорядок: Крылов и сам был неряшлив. Он частенько раскрывал окно гостиной и прикармливал окрестных воробьев и голубей крошками у себя в комнате на ковре. Однажды, болея и обедая дома, он был поражен дурным вкусом пирожков. Открыл крышку кастрюли, а там зелень – ядовитая ярь- медянка. "А ведь я уже съел два – и ничего, – стал рассуждать он. – Если умирать, то умру от двух, как от десяти". Махнув рукой, съел все и… поправился.
По окончании трапезы, где бы Крылов ни находился, он любил по русскому обычаю вздремнуть. В Английском клубе, который он постоянно посещал более 35 лет, долго оставалось незакрашенным пятно на стене, сделанное его головой, покоившейся после сытного обеда. Там собирались поставить его бюст. Садясь за стол в знакомых домах, он повязывал себе салфетку под самый подбородок, и обшлага пачкались капнувшим на нее соусом; от движения салфетка развязывалась и падала, он не замечал и продолжал обшлагом тереть по манишке и белому жилету, который носил постоянно. Каждого подаваемого блюда он клал себе на тарелку столько, сколько влезало. Отобедав, Иван Андреевич вставал и, помолившись на образа, всегда произносил: "Много ли надо человеку?" – что возбуждало общий хохот.
Неоднократно старались его опоить, но не получалось. Однажды Крылов даже выиграл большое пари. Но все равно он слыл в Петербурге пьяницей, поскольку имел вечно сонную физиономию. При этом он живо реагировал на шутки и замечания; мало кто мог состязаться с ним в остроумии. Один из писателей-завистников спросил его: "И чего это вас все время печатают?" Крылов ответил: "Так ведь басни дети читают. Дети книжки рвут, вот их и переиздают". Пушкин любя назвал Крылова "преоригинальной тушей".
Царская семья к баснописцу благоволила. Всероссийскую знаменитость не раз приглашали на обеды. Явившись впервые, он сразу сел к столу и начал управляться с кушаньями по порядку, ни о чем другом не думая. Сидевший рядом Жуковский шепнул ему: "Да пропусти хоть одно блюдо, чтобы императрица могла попотчевать тебя!" "А вдруг не попотчует?" – озабоченно молвил Крылов.
"Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я также прежде так думал – закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уж тут ужин – и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка – одна краса. Сели – суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю - нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? – не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, – куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки – всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?!
Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет – только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то та птица под ними припрятана, и нерезаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?" И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла... А тут вижу – царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает... И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил – ведь жалованная. Хочу брать, а птица так неразрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь – меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят – завидуют.
А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!
А сладкое! Стыдно сказать... Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, – надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, – смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.
Вернулся я домой голодный-преголодный... Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено... Пришлось в ресторацию ехать. А теперь, когда там обедать приходится, – ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал..."
(И. А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1982)