Снимок, сделанный в 1961 году в Брестской крепости фотографом Михаилом Ананьиным. Мужчина без ноги, плачущий у глыбы развороченного железобетона, — участник обороны крепости Владимир Иванович Фурсов. 22 июня 1941 года он был сержантом минометной батареи 125–го стрелкового полка.
Война застала его в северо–западной части Кобринского укрепления. Этот участок бойцы не должны были оборонять, им предписывалось выходить в район сосредоточения. Сержант Фурсов с группой бойцов пробился в сторону железнодорожного полотна, участвовал в боях в районе Бреста и тяжелораненым попал в плен.
Из воспоминаний Владимира Фурсова:
«В июле немцы объявили, что мы являемся военнопленными, и на гужевом транспорте стали свозить в Южный городок... Здесь был создан первый на советской земле фашистский концлагерь смерти «Ревир» («Лазарет»).
Вся огромная территория городка была буквально завалена тысячами тяжелораненых, в воздухе стояло страшное зловоние от разлагающихся ран; вокруг раздавались крики и стоны...
В этой кошмарной, трудноописуемой обстановке я впервые увидел хирурга Ивана Кузьмича Маховенко. Он ходил с группой наших врачей и медицинских сестер среди беспомощно лежащих раненых. Он внимательно осматривал раны и у каждого щупал пульс. После этого санитары, фельдшеры и медсестры разносили раненых по отсекам казарм городка. Вместе со мной в первый корпус были помещены 50 человек раненых.
...Иван Кузьмич по строго заведенному распорядку каждое утро обходил раненых своего корпуса, но их с каждым днем становилось меньше и меньше. Подходя к больному, он неизменно определял пульс, а мы с тревогой и надеждой смотрели ему в глаза...
Мне он всегда говорил: "Сильное у тебя сердце, сержант. Ты должен выжить". А следовавший за ним наш «палатный» врач Цирюльников обычно добавлял: "Тебе бы 2–3 яйца и 15–20 граммов сливочного масла, ты бы, Фурсов, не только выжил, но и ногу удалось бы тебе спасти".
В эти дни голод был самым страшным нашим врагом. Положение усугублялось тем, что кто–то из санитаров передавал больным самосад. "Закрутка" стоила порции (80–100 г) суррогатного хлеба или черпака баланды — единственного нашего суточного рациона. Доведенные до отчаяния люди меняли свой рацион на эту зелень. Такой "закруткой" накуривались до десяти человек, так как достаточно было одной затяжки, чтобы потерять на какое–то время сознание. Иван Кузьмич и другие врачи решительно с этим боролись.
Доктор Ильин — врач городской больницы, спас меня от неминуемой гангрены, а Иван Кузьмич боролся за мою жизнь и хотел сохранить ногу. Силы мои иссякали, рана начала гноиться.
После гибели последних защитников немцы под конвоем повели санитаров искать под руинами крепости медикаменты. Как сейчас помню этот день — 16 сентября. При утреннем обходе Иван Кузьмич сказал мне, что под развалинами крепостного госпиталя откопали некоторые медикаменты и он сможет ампутировать ногу. Это был последний шанс на спасение жизни.
После ампутации я несколько дней не приходил в сознание. В те дни в операционной дежурила замечательная медсестра Аня Каменева, которая тоже как могла боролась за наши жизни. Во время ее короткого отсутствия санитары сочли меня мертвым, положили на носилки и понесли во двор, где трупы складывались в штабеля, а ночью вывозились в расположенный неподалеку овраг. Но и на этот раз судьба даровала мне жизнь. Санитаров встретила Аня, она узнала меня и потребовала поставить носилки. Сама побежала к Ивану Кузьмичу, который немедленно явился и по едва уловимому пульсу установил слабые признаки жизни. Он велел вернуть меня в палату, где–то достал медикаменты, сам ввел подкожно лекарства.
Только 22 сентября я впервые после операции открыл глаза. Аня сохранила мои порции хлеба, вероятно и свои, сделала затирку и накормила меня.
Вскоре не стало Ивана Кузьмича, его куда–то увезли, а также и многих медицинских сестер, в том числе и Аню. Спасаясь от верной гибели, некоторые врачи, фельдшеры и медсестра Шумская бежали, а мы, раненые, остались умирать медленной мучительной смертью.
К марту 1942 года из 12 тысяч тяжелораненых бойцов и командиров в концлагере осталось в живых не более ста человек. Лагерь немцы ликвидировали, а оставшихся раненых перевезли в другой лагерь, под Бяла–Подляску...»
Владимир Фурсов без ноги прошел через немецкие лагеря и каким–то чудом сумел выжить. В середине сороковых он наконец добрался домой.
А дома его считали погибшим. В тот день мать пришла на вокзал встречать младшего сына — Владимирова брата. Но так случилось, что тот поезд на полчаса опоздал, а пришел другой, на котором приехал Фурсов. Увидев Володю с подвязанной штаниной, мать рухнула без чувств.
Фурсов преодолел свое увечье, не раскис, поднялся, налег на учебу и стал профессором Алма–Атинского университета.
Все годы он носил в сердце память о своих спасителях и был безмерно счастлив известию, что Иван Кузьмич жив и заведует больницей в подмосковном Ногатине.
Потом была длинная переписка и наконец случай вырваться в командировку в Москву.
«Трудно описать, с каким чувством и трепетом я подошел к двери и нажал кнопку звонка, — вспоминал Владимир Иванович. — Я не мог представить себе нашу встречу».
Дверь открыла женщина с грустным лицом. Фурсов назвался.
Они вошли в комнату, где никого не было. Женщина сказала: «Вот здесь он жил» — и заплакала.
Иван Маховенко умер всего за месяц до этой несостоявшейся встречи.
Другого дорогого человека — Аню Каменеву — спасенному узнику «Ревира» разыскать тоже не удалось.
Фотокорреспондент Михаил Ананьин, бывший партизан, и сам потерял на войне стопу. Ему лучше чем кому бы то ни было понятны чувства человека на костыле, приникшего к бетонной руине...
Камни на снимке — предположительно развалины порохового погреба, находившегося напротив участка кольцевой казармы 44–го стрелкового полка по другую сторону рукава Мухавца на территории Кобринского укрепления.
