Мишка
А? Что? Нет, мы с Мишкой познакомились в милуиме – нас распределили в один и тот же пехотный батальон. Что? Ах, что такое «милуим»? Да, я всё время забываю, что это слово вошло в русский язык только в Израиле. Вообще-то, в переводе с иврита «милуим» означает «сборы резервистов», но даже самые рафинированные носители русского языка, кичащиеся своим идеально чистым и не смешанным с ивритом русским, ходят в милуим, а не на сборы резервистов. Что? Вы говорите, такие в милуим не ходят? Не скажите – в Израиле появился новый вид рассеянного профессора математики из анекдота: здешний профессор умеет сутки сидеть в джипе на позиции снайпера, патрулируя какую-нибудь Рамаллу, и не промахнуться в случае чего. Вот, наверное, поэтому слово «милуим» и непереводимо. Как «яппи», например – все же понимают, что это аббревиатура, означающая молодого хорошо одетого карьериста, или что-то в этом роде, но, тем не менее, не переводят, потому что яппи – это стиль жизни. Вот и милуим – это стиль жизни. Абстрагироваться от работы, семьи, забот, натянуть форму цвета спелого крокодила и дунуть через всю страну дважды в год – раз на маневры и раз на территории – это больше, чем просто сборы. Что? Да, если хотите, это братство солдат и офицеров, где никому нет дела до твоего социального статуса, до твоего акцента – русского, эфиопского, марокканского, и где разница в зарплате отражается только в том, сколько ты можешь выделить тугриков на ежевечерние шашлыки с пивом. Что? Да, засады, погони, а потом всё равно шашлыки с пивом – это и есть милуим. Знаете, в Израиле была такая комическая группа «Бледнолицый следопыт», так они разыгрывали очень смешной скетч о разводящейся паре, которая делит имущество. И единственное, что не могут никак поделить - это фотографию мужа с друзьями из милуима. Жена говорит, что у нее есть сантименты к этой фотографии. Зрители смеются, мол, с чего это вдруг у жены есть сантименты к фотографии толстенького лысого мужа в военной форме? Да? Вы тоже так считаете? А я вот думаю, что, может, ничего более мужественного он в своей жизни не сделал – вот жене для самоуважения и хочется помнить его таким, а не тем слизняком, каким он был всё остальное время.
Что? А, нет, на «гражданке» эта милуимная дружба почему-то не продолжается. Есть у нас, правда, в батальоне ежегодные вечера отдыха, но туда все приходят с женами-подругами, а те только фыркают, глядя, с кем их благоверные радостно обнимаются. И потом, когда один приезжает в «мерседесе», а другой – на организованном от батальона автобусе – это уже не то. Да и не в военной форме мы там, и потому сразу видно, на ком Хуго Босс с Армани, а у кого хрен в кармане. Не то, не то...
А вот с Мишкой у меня такой неловкости не возникало. Может, из-за того, что мы и сверстники, и приехали оба в Израиль с малополезными дипломами в 25 лет, и карьеру делали тут в одинаковом темпе, и с бабами нам параллельно не слишком везло – не знаю. Но факт, что мы где-то раз в месяц обязательно пересекались поговорить по душам и попить холодной водочки. Может, русские гены в нас сказывались, но водочку мы уважали больше других горячительных напитков. Что? Нет, гены русские в смысле русские, а не еврейские из России – у меня батя русский, а у Мишки мама, так что он, в отличие от меня, даже не считался здесь евреем со своей чисто русской фамилией Ройтман. Но в милуиме абсолютно никого не интересовало, русский ли Михаил Ройтман и еврей ли Сергей Чеботарев (это я): задание выполнил, целым вернулся – молодец, бери бутылку пива и подгребай поближе к мангалу.
Что? Да, сдружились мы с Мишкой: беседовали часами, по электронной почте длиннющими письмами обменивались, перезванивались. Со своей девушкой Милой он меня познакомил и очень обрадовался, что она мне понравилась. А в июне Мишка свое тридцатилетие в ресторане отмечал со всей семьей и с друзьями. И меня, конечно, пригласил. С мамой своей познакомил, сказал ей, вот, мама, мой боевой друг. Вместе, говорит, и в Шхеме от палесов отстреливались, и в Дженине, и всегда я на него положиться мог, что не струсит. Улыбнулась мне Мишкина мама, в щеку поцеловала - всё честь по чести. А через месяц эта заварушка с Ливаном и грянула.
Что? Нет, сначала мне казалось, что это дело двух-трех дней, врать не буду. Но когда наш доблестный военно-воздушный флот стал бомбить Бейрутский аэропорт по пятому разу, мне стало ясно, что ничего не ясно. А тут и Мишка мне позвонил, говорит: «Я собирался Миле предложение делать, но до конца войны повременю с этим, а то чует мое сердце – без нас не обойдутся. Не хочу, если что, Милу вдовой оставлять!» А? А почему вы спросили? Да, мы с Мишкой в наших семьях оба единственные сыновья, ну и что? Ах, вы слышали, что единственных сыновей в боевые части не призывают? Верно, не призывают. Мы с Мишкой втайне от матерей подписали добровольное согласие на службу в пехоте. Ой, да ладно, какие мы герои - там таких добровольцев, как мы, полбатальона: кто по возрасту уже не подходит, кто по медицинским показаниям – а служат! Мишка всё пытался научить их петь по-русски нашу любимую песню «Сионисты, добровольцы, мы сильны нашей верною дружбой» – помните такую? Так что мы в батальоне далеко не одни такие, не удивляйтесь.
Вот... В общем, не ошибся Мишка – призвали наш батальон в срочном порядке, дали нам неделю потренироваться, оружие пристрелять, и перебросили в Ливан. Сухой паек, пара литров воды, боеприпасы – всё на себе. И пошли мы отбивать у хизбалядей какую-то деревушку. Это уже потом я узнал ее название – Бинджбель, вроде. Этот Бинджбель, как избушка лесника, раз пять из рук в руки переходил. Я так ни черта и не понял, что там наши стратеги планировали. То по рации передают приказ «Вперед!», то на следующий же день «Назад». Мы свои силы туда подтягиваем, хизбаляди – свои. Наша рота в домах захваченных укрылась, эти красавцы тоже в домах устроились, прямо напротив нас. Как говорится, друг друга через окно видим и приветственно стреляем по силуэтам. Вертолеты наши прилетали, а бомбить боятся – непонятно же, где мы сидим, а где чужие. День сидим, второй, и одно мне обидно: Мишкино отделение в соседнем доме сидит, а не в моем – вот бы мы с ним наговорились за это время!
Что? Нет, не ушли мы оттуда. В смысле, своими ногами не ушли. Притащили туда хизбаляди пару противотанковых гранатометов и открыли по нам стрельбу. Ага, по пехоте противотанковыми гранатами. А что? Хотите пожаловаться на них за игру не по правилам? Это война, господа, а на войне есть только два правила: выжить и победить. А? Да. Попали. В дом, где Мишка сидел. Прямое попадание.
Наш радист по рации вызвал санитарные вертолеты, с ними и боевые прилетели – дымовые шашки сбрасывать, а то вертолеты с ранеными – это слишком большая мишень, чтоб ее незащищенной оставлять. То ли эта шашка рядом со мной разорвалась, то ли и по нам успели гранатой долбануть – этого я не знаю, но очухался уже в вертолете. Ощупываю себя, вроде, цел. Одно странно: летим мы в полной тишине, словно без моторов. Не летим – парим, как птица. Ну, думаю, секретное оружие у нас, видимо, разработали - безмоторные вертолеты.
А как прилетели мы в Хайфу, в больницу «Рамбам», тут всё и разъяснилось. Контузило меня. Оглох я. Что? Да, совсем. По губам читаю. Потому и переспрашиваю вас иногда, что не успеваю разобрать, что вы говорите. Полночи мне всякие анализы делали, мозг сканировали, руки-ноги щупали. Потом госпитализировали на дообследование. А утром в палату газету свежую принесли. А в газете на первой странице пять фотографий. И одна из них Мишкина. Развернул я газету (а руки не слушаются!), нашел на второй странице время и место похорон, приятелю своему позвонил. Говорю ему в трубку, мол, ты мне не отвечай, я не услышу, так что просто подваливай к «Рамбаму» к часу дня, отвези меня к Мишке.
Приехал он. Я у врачей вымолил двухчасовой отпуск, а в чем ехать не знаю: форма военная грязная, вонючая, а, кроме нее, только пижама больничная и есть. Поехал в пижаме.
Ну, о похоронах я говорить не буду. Стоял сзади, плакал, не слыша собственных рыданий. В конце только к Мишкиной маме подошел, как был, в пижаме. Сам качаюсь от слабости, хочу ей что-то сказать, а слов нет. И тут она мне что-то говорит. Я ничего не слышу, она повторяет. Один раз повторяет, другой. Потом на нее родственники навалились, обняли, увели, а я ничего не понимаю. Не умел я тогда еще по губам-то читать. Приятеля своего, что привез меня на кладбище, спросил: «Что она мне сказала, Витя?» Не хочет говорить. Заорал я на него. Он клочок бумаги достал из кармана и написал на нем что-то. И прочел я то, что мне Мишкина мама на его похоронах сказала. «Почему ты не уберег моего сына?» – вот что она меня, оказывается, спрашивала.
Что? А, что дальше было? Это вам неинтересно. Интересно? Ну, как хотите. Сорвался я. Запил. Вот уже полгода по военным реабилитационным центрам ошиваюсь. Где-то далеко, как в другом мире, остались родители, работа, девчонки мои, а я что-то никак к ним вернуться не могу. Выкарабкаюсь, конечно, но какое-то время это займет.
А? Что со слухом? Ну, вы же сами видите, что. Врачи отводят глаза, говорят, что в одном ухе, может, слух процентов на тридцать восстановится. Второе, правда, оглохло окончательно и бесповоротно. Но я уверен, что слух вернется.
Почему уверен? А я в детстве очень любил читать Нодара Думбадзе. У него есть повесть про слепую с рождения девочку, которая не видела ничего, кроме солнца. Правильно, «Я вижу солнце» называется, вы тоже читали? Помните, врачи ей говорили, что, раз она видит солнце, то они смогут вернуть ей зрение? Вот так и я: вроде и не слышу ничего, а в ушах у меня все время стоит голос Мишкиной мамы. И вопрос «Почему ты не уберег моего сына?».
Вылoжен с разрешения автора.
http://yan-ka.livejournal.com/525441.html
А? Что? Нет, мы с Мишкой познакомились в милуиме – нас распределили в один и тот же пехотный батальон. Что? Ах, что такое «милуим»? Да, я всё время забываю, что это слово вошло в русский язык только в Израиле. Вообще-то, в переводе с иврита «милуим» означает «сборы резервистов», но даже самые рафинированные носители русского языка, кичащиеся своим идеально чистым и не смешанным с ивритом русским, ходят в милуим, а не на сборы резервистов. Что? Вы говорите, такие в милуим не ходят? Не скажите – в Израиле появился новый вид рассеянного профессора математики из анекдота: здешний профессор умеет сутки сидеть в джипе на позиции снайпера, патрулируя какую-нибудь Рамаллу, и не промахнуться в случае чего. Вот, наверное, поэтому слово «милуим» и непереводимо. Как «яппи», например – все же понимают, что это аббревиатура, означающая молодого хорошо одетого карьериста, или что-то в этом роде, но, тем не менее, не переводят, потому что яппи – это стиль жизни. Вот и милуим – это стиль жизни. Абстрагироваться от работы, семьи, забот, натянуть форму цвета спелого крокодила и дунуть через всю страну дважды в год – раз на маневры и раз на территории – это больше, чем просто сборы. Что? Да, если хотите, это братство солдат и офицеров, где никому нет дела до твоего социального статуса, до твоего акцента – русского, эфиопского, марокканского, и где разница в зарплате отражается только в том, сколько ты можешь выделить тугриков на ежевечерние шашлыки с пивом. Что? Да, засады, погони, а потом всё равно шашлыки с пивом – это и есть милуим. Знаете, в Израиле была такая комическая группа «Бледнолицый следопыт», так они разыгрывали очень смешной скетч о разводящейся паре, которая делит имущество. И единственное, что не могут никак поделить - это фотографию мужа с друзьями из милуима. Жена говорит, что у нее есть сантименты к этой фотографии. Зрители смеются, мол, с чего это вдруг у жены есть сантименты к фотографии толстенького лысого мужа в военной форме? Да? Вы тоже так считаете? А я вот думаю, что, может, ничего более мужественного он в своей жизни не сделал – вот жене для самоуважения и хочется помнить его таким, а не тем слизняком, каким он был всё остальное время.
Что? А, нет, на «гражданке» эта милуимная дружба почему-то не продолжается. Есть у нас, правда, в батальоне ежегодные вечера отдыха, но туда все приходят с женами-подругами, а те только фыркают, глядя, с кем их благоверные радостно обнимаются. И потом, когда один приезжает в «мерседесе», а другой – на организованном от батальона автобусе – это уже не то. Да и не в военной форме мы там, и потому сразу видно, на ком Хуго Босс с Армани, а у кого хрен в кармане. Не то, не то...
А вот с Мишкой у меня такой неловкости не возникало. Может, из-за того, что мы и сверстники, и приехали оба в Израиль с малополезными дипломами в 25 лет, и карьеру делали тут в одинаковом темпе, и с бабами нам параллельно не слишком везло – не знаю. Но факт, что мы где-то раз в месяц обязательно пересекались поговорить по душам и попить холодной водочки. Может, русские гены в нас сказывались, но водочку мы уважали больше других горячительных напитков. Что? Нет, гены русские в смысле русские, а не еврейские из России – у меня батя русский, а у Мишки мама, так что он, в отличие от меня, даже не считался здесь евреем со своей чисто русской фамилией Ройтман. Но в милуиме абсолютно никого не интересовало, русский ли Михаил Ройтман и еврей ли Сергей Чеботарев (это я): задание выполнил, целым вернулся – молодец, бери бутылку пива и подгребай поближе к мангалу.
Что? Да, сдружились мы с Мишкой: беседовали часами, по электронной почте длиннющими письмами обменивались, перезванивались. Со своей девушкой Милой он меня познакомил и очень обрадовался, что она мне понравилась. А в июне Мишка свое тридцатилетие в ресторане отмечал со всей семьей и с друзьями. И меня, конечно, пригласил. С мамой своей познакомил, сказал ей, вот, мама, мой боевой друг. Вместе, говорит, и в Шхеме от палесов отстреливались, и в Дженине, и всегда я на него положиться мог, что не струсит. Улыбнулась мне Мишкина мама, в щеку поцеловала - всё честь по чести. А через месяц эта заварушка с Ливаном и грянула.
Что? Нет, сначала мне казалось, что это дело двух-трех дней, врать не буду. Но когда наш доблестный военно-воздушный флот стал бомбить Бейрутский аэропорт по пятому разу, мне стало ясно, что ничего не ясно. А тут и Мишка мне позвонил, говорит: «Я собирался Миле предложение делать, но до конца войны повременю с этим, а то чует мое сердце – без нас не обойдутся. Не хочу, если что, Милу вдовой оставлять!» А? А почему вы спросили? Да, мы с Мишкой в наших семьях оба единственные сыновья, ну и что? Ах, вы слышали, что единственных сыновей в боевые части не призывают? Верно, не призывают. Мы с Мишкой втайне от матерей подписали добровольное согласие на службу в пехоте. Ой, да ладно, какие мы герои - там таких добровольцев, как мы, полбатальона: кто по возрасту уже не подходит, кто по медицинским показаниям – а служат! Мишка всё пытался научить их петь по-русски нашу любимую песню «Сионисты, добровольцы, мы сильны нашей верною дружбой» – помните такую? Так что мы в батальоне далеко не одни такие, не удивляйтесь.
Вот... В общем, не ошибся Мишка – призвали наш батальон в срочном порядке, дали нам неделю потренироваться, оружие пристрелять, и перебросили в Ливан. Сухой паек, пара литров воды, боеприпасы – всё на себе. И пошли мы отбивать у хизбалядей какую-то деревушку. Это уже потом я узнал ее название – Бинджбель, вроде. Этот Бинджбель, как избушка лесника, раз пять из рук в руки переходил. Я так ни черта и не понял, что там наши стратеги планировали. То по рации передают приказ «Вперед!», то на следующий же день «Назад». Мы свои силы туда подтягиваем, хизбаляди – свои. Наша рота в домах захваченных укрылась, эти красавцы тоже в домах устроились, прямо напротив нас. Как говорится, друг друга через окно видим и приветственно стреляем по силуэтам. Вертолеты наши прилетали, а бомбить боятся – непонятно же, где мы сидим, а где чужие. День сидим, второй, и одно мне обидно: Мишкино отделение в соседнем доме сидит, а не в моем – вот бы мы с ним наговорились за это время!
Что? Нет, не ушли мы оттуда. В смысле, своими ногами не ушли. Притащили туда хизбаляди пару противотанковых гранатометов и открыли по нам стрельбу. Ага, по пехоте противотанковыми гранатами. А что? Хотите пожаловаться на них за игру не по правилам? Это война, господа, а на войне есть только два правила: выжить и победить. А? Да. Попали. В дом, где Мишка сидел. Прямое попадание.
Наш радист по рации вызвал санитарные вертолеты, с ними и боевые прилетели – дымовые шашки сбрасывать, а то вертолеты с ранеными – это слишком большая мишень, чтоб ее незащищенной оставлять. То ли эта шашка рядом со мной разорвалась, то ли и по нам успели гранатой долбануть – этого я не знаю, но очухался уже в вертолете. Ощупываю себя, вроде, цел. Одно странно: летим мы в полной тишине, словно без моторов. Не летим – парим, как птица. Ну, думаю, секретное оружие у нас, видимо, разработали - безмоторные вертолеты.
А как прилетели мы в Хайфу, в больницу «Рамбам», тут всё и разъяснилось. Контузило меня. Оглох я. Что? Да, совсем. По губам читаю. Потому и переспрашиваю вас иногда, что не успеваю разобрать, что вы говорите. Полночи мне всякие анализы делали, мозг сканировали, руки-ноги щупали. Потом госпитализировали на дообследование. А утром в палату газету свежую принесли. А в газете на первой странице пять фотографий. И одна из них Мишкина. Развернул я газету (а руки не слушаются!), нашел на второй странице время и место похорон, приятелю своему позвонил. Говорю ему в трубку, мол, ты мне не отвечай, я не услышу, так что просто подваливай к «Рамбаму» к часу дня, отвези меня к Мишке.
Приехал он. Я у врачей вымолил двухчасовой отпуск, а в чем ехать не знаю: форма военная грязная, вонючая, а, кроме нее, только пижама больничная и есть. Поехал в пижаме.
Ну, о похоронах я говорить не буду. Стоял сзади, плакал, не слыша собственных рыданий. В конце только к Мишкиной маме подошел, как был, в пижаме. Сам качаюсь от слабости, хочу ей что-то сказать, а слов нет. И тут она мне что-то говорит. Я ничего не слышу, она повторяет. Один раз повторяет, другой. Потом на нее родственники навалились, обняли, увели, а я ничего не понимаю. Не умел я тогда еще по губам-то читать. Приятеля своего, что привез меня на кладбище, спросил: «Что она мне сказала, Витя?» Не хочет говорить. Заорал я на него. Он клочок бумаги достал из кармана и написал на нем что-то. И прочел я то, что мне Мишкина мама на его похоронах сказала. «Почему ты не уберег моего сына?» – вот что она меня, оказывается, спрашивала.
Что? А, что дальше было? Это вам неинтересно. Интересно? Ну, как хотите. Сорвался я. Запил. Вот уже полгода по военным реабилитационным центрам ошиваюсь. Где-то далеко, как в другом мире, остались родители, работа, девчонки мои, а я что-то никак к ним вернуться не могу. Выкарабкаюсь, конечно, но какое-то время это займет.
А? Что со слухом? Ну, вы же сами видите, что. Врачи отводят глаза, говорят, что в одном ухе, может, слух процентов на тридцать восстановится. Второе, правда, оглохло окончательно и бесповоротно. Но я уверен, что слух вернется.
Почему уверен? А я в детстве очень любил читать Нодара Думбадзе. У него есть повесть про слепую с рождения девочку, которая не видела ничего, кроме солнца. Правильно, «Я вижу солнце» называется, вы тоже читали? Помните, врачи ей говорили, что, раз она видит солнце, то они смогут вернуть ей зрение? Вот так и я: вроде и не слышу ничего, а в ушах у меня все время стоит голос Мишкиной мамы. И вопрос «Почему ты не уберег моего сына?».
Вылoжен с разрешения автора.
http://yan-ka.livejournal.com/525441.html
